Кэт всполошилась. Она этого не ждала.
— «Как в прошлый раз», сказала горничная, «как наша прошлая». Я знаю, о ком она.
Кэт застыла. Ее расширенные зрачки и частое, прерывистое дыхание выдавали крайний испуг.
— Моя мать — ведь они говорили о ней. Она была такая же, как Екатерина?
Кэт словно онемела. Потом она заговорила:
— Вам известно, мадам, что вашу матушку обвинили… обвинили в измене королю.
— Что значит «измена»?
— Говорят, она злоумышляла против супруга, против его душевного спокойствия. Будто бы она насмехалась над его мужскими способностями, дескать, в постели Его Величество не такой — не всегда такой, — как другие мужчины.
Мне показалось, что мою голову стянуло стальным канатом.
— Кэт, это измена? За это ее казнили? Лицо Кэт было бледно и печально, как зимний день.
— Королеву Анну также обвинили в распутстве, госпожа. Будто бы она завлекала придворных господ и тешила с ними свою похоть, и будто бы они миловались с ней в ее опочивальне и даже на королевской половине.
В том же виновна и Екатерина.
Продолжай.
— Кто?..
— Трое придворных. Один из них был любимый друг короля, Генри Норрис…
— И?..
— И ее музыкант, миледи, — лютнист Марк Смитон.
— И?..
— И ее брат, мадам. Ваш дядя, виконт Рочфорд.
Мы сидели — я и Кэт — словно два мраморных изваяния, две обращенные в камень женщины. Я узнала, что хотела.
То была моя первая бессонная ночь — первая ночь, когда я не сомкнула глаз до рассвета.
И первый озноб первого страха, который не отпускал меня с той поры, как ни старалась я схоронить его под грудой прочитанных книг, под своими записками, под спудом усвоенных знаний. И вот сейчас требование явиться ко двору, зловещий придворный вернули былой страх: он притаился в углу комнаты, он был частью меня, он таился в уголке моей души.
А как хорошо начинался день — Благовещенье, весна, солнце окрасило Хэтфилд розовым и золотым. А теперь, несмотря на ласковые заботы Кэт, на лишние одеяла, на теплые перинки, на дрова в очаге, горевшие так ярко, что в опочивальне стало светло как днем, я всю ночь продрожала от холода.
Ибо озноб, который бил меня давно, в детстве, и вернулся в эти минуты, был не случайным поцелуем проказницы-стужи, но кладбищенским объятием смертного страха.
Страха?
Двух страхов.
Первый — что король, несмотря на свою доброту и любовь ко мне, однажды — и очень скоро, прямо сейчас — обратит свой гнев на дочь изменницы-жены. В голове у меня звучало погребальным звоном: «Когда бы отец твой, или Отец Наш, который над ним, поступал с тобой по твоим грехам, как велики были бы твои страдания, как суров приговор, как тяжела кара». Вдруг я напомню ему женщину, которая так подло его предала, — а опасность эта возрастает день ото дня, по мере того как я взрослею и, как всякая дочь, становлюсь все более похожей на мать.
И второй страх, глубже, холоднее. Если, по Божьему слову, грехи матерей падут на головы детей, значит, мне суждено унаследовать ее грех? Ужели слабая Евина плоть, плоть, которую каждая мать передает дочери, предаст и меня, как когда-то ее, женскому ничтожеству, женскому вероломству, женской похоти?
Если я вырасту такой, как она, достойна ли я жизни, мне дарованной? Или болезнь, что она передала мне по наследству, неисцелима и я за нее расплачиваюсь? Неужто этот темный гость, этот придворный, сегодняшний королевский гонец, явился призвать меня и живущий во мне призрак матери, ее неумершие желания, на последний суд?
И как преодолеть темную, безвестную пучину лежащей впереди ночи, за которой, быть может, брезжит ответ?
Глава 4
Мы выехали до рассвета следующего дня, в самый темный беззвездный час. Промозглый воздух пронизывали гнусные испарения, вчерашней весны как не бывало. В большом дворе Хэтфилда гнедые вьючные мулы, бедные бесплодные твари, били маленькими копытами по заиндевевшей гальке, согревая замерзшие бабки. Позади жалобно ржали кобылы моих фрейлин, недовольные из-за того, что их разбудили в неурочный час.
Спускаясь во двор бок о бок с Кэт, я плотнее закуталась в плащ. Повсюду в спешке бегали прислужники, кричали, бранились, что-то тащили, грузили телеги и возки. Погонщики покрикивали, ругались, хлопали бичами, срывая злость на двуногих и четвероногих существах без разбору. Под стеной слуги опорожняли дымящуюся зловонием ночную посуду в чавкающие выгребные ямы. Гвалт, дрожание фонарей, смрад — все напоминало преисподнюю. Однако на душе у меня было ничуть не лучше.
Всю долгую ночь, час за часом, в свете белесой луны я билась над загадками Гриндала, словно угодившая в ловушку крыса. Заговор Катилины — значит ли это, что и против отца готовится то же самое? Или Гриндал просто предупреждал меня накануне отъезда ко двору, что у трона собираются опасные люди?
Эзопова басня… Да, отец стар, ему пятьдесят три, ближе к пятидесяти четырем. Но разве его отец не дожил до…
«…пятидесяти двух!» — прошептал у меня в голове незнакомый голос.
Однако отец такой крепкий! Такой плечистый, дородный, он совсем не похож на умирающего льва! А что до «львиных отпрысков», то откуда тут взяться «львицам»? И я, и Мария в династии Тюдоров — пустое место. «За две тысячи лет ни одна женщина не правила Англией, — следовало возразить мне, — и не будет!»
И вдруг меня словно ударило — в одном-то притча, безусловно, правдива! Да, в злонамеренность сестры Марии я поверила сразу, и тут есть о чем задуматься.
Мария — само имя означает «горечь». Интересно, знал ли тот, кто ее называл, что ей придется испить чашу горечи до последней капли, и даже сверх того?
Я дрожала, но не от холода.
Довольно!
Довольно кукситься! С таким лицом, какое я утром увидела в зеркале — краше в гроб кладут, — нельзя показываться на люди!
— Дорогу!
— Эй, посторонись!
— Чтоб ты сдох, черт косорукий! Пошевеливайся!
— Куда прешь, ублюдок!..
Меня, впрочем, приветствовали как водится — улыбками, реверансами, пожеланиями доброго утра.
— Будьте здоровы, хозяйка!
— Хорошего вам дня, миледи!
Два моих старших джентльмена, братья Джеймс и Ричард Верноны, сыновья соседского помещика, поклонились, протискиваясь вперед под грузом конской сбруи. Чуть поодаль стоял Эшли, немногословный и уверенный в себе муж Кэт, а с ним сэр Джон Чертей, молодой рыцарь из здешнего графства, которого незадолго до смерти пристроил к моему двору его отец, старый сэр Джон.
Дальше в свете фонарей я различила вчерашнего черного посетителя: он так помыкал конюхами и стремянными, будто коня подают ему одному. Даже в столь ранний час, в преддверии тяжелого дня в седле, он успел натянуть винного цвета наряд — в шелках, атласе и бархате он походил на щеголеватую ехидну. Я люто ненавидела его блестящую змеиную чешую, и при этом боялась — отчего, не знаю сама.
— Его зовут Паджет, — объяснила Кэт, тряхнув головой в сторону нашего франта.
