— И наткнешься на Вупа-Умуги, который уже отправился туда.
— Ну, так я это знаю; но он придет туда только через три дня.
— Ничего ты не знаешь! Он будет там уже завтра вечером.
— О, тогда будет темно, и мне будет легко пробраться незамеченным.
— Тогда тебя поймает Нале Масиуф, который придет только на полдня позже.
— Хау!
— Не смейся! Со всех сторон пустыня — неоглядная равнина, на которой тебя будет видно везде. Как сможешь ты убежать от стольких воинов? Если твой здравый смысл не пропал совсем, то ты сдашься нам.
— Олд Шеттерхэнд? Сдастся? Кому? Какому-то мальчишке? Ты ведь совсем мальчик. Впрочем, ты даже больше похож на маленькую, дрожащую от страха девочку, которая прячется за спиной своей матери, но не на взрослого мужчину, которого можно назвать воином!
Конечно, для индейца очень оскорбительно сравнение со старой женщиной; но самое обидное для него, если его называют маленькой девочкой. Большой Шиба в ярости вскочил со своего места и закричал на меня, к счастью, не хватаясь ни за свое ружье, ни за нож:
— Собака, тебя надо убить! Мне достаточно сказать только одно слово, и пятьдесят воинов нападут на тебя!
— А мне достаточно подать только знак, и вы все за две минуты поляжете здесь, если не сдадитесь мне!
При этих словах я приподнял ствол своего ружья.
— Ну, и подай этот знак! — с издевкой выкрикнул Большой Шиба.
— Только попробуй скажи это второй раз, и я действительно подам знак!
— Ну, сделай это! Мы посмотрим, кто придет к тебе на помощь!
— Сейчас увидишь!
Я выстрелил. И с близлежащих высоток выскочили с воинственным криком более семидесяти апачей, оставив своих лошадей наверху. Позади меня тоже раздался клич; слева выскочил Виннету со своей группой, а справа со своими появился Олд Уоббл. Команчи опешили и не двигались с места от страха.
— Разоружить их и связать! — закричал Виннету.
Команчи оказались на земле, прежде чем успели подумать о сопротивлении, под навалившимися на каждого из них пятью-шестью апачами. Меньше, чем через две минуты после последнего издевательского предложения Большого Шибы, все были связаны, и ни один из апачей не получил даже малой царапины. Команчи неистовствовали, пытаясь освободиться от прочных ременных пут, но все было напрасно.
— Так я, сэр, хорошо выполнил свою задачу? — спросил, подходя ко мне, Олд Уоббл.
— Да, — отвечал я. — Но особо заноситься все же не следует, ведь это же была просто детская забава.
— Конечно, когда дело проходит гладко, это похоже на забаву. — И он отвернулся, похоже, смутившись.
Ложбина теперь была запружена лошадьми и людьми; лошади были на привязи, а люди расположились на земле. Пленников собрали в одно место, и они теперь лежали вплотную друг к другу. Однако их молодого вождя я оставил в некотором отдалении от остальных, чтобы его люди не слышали, о чем мы с ним будем говорить. Это было сделано из уважения к нему, я нисколько не хотел унижать его. Если бы оскорбления, которые ему предстоит выслушать, достигли бы их ушей, то ему пришлось бы навсегда отказаться от своего положения вождя. Я слишком хорошо знал, что его сегодняшнее поражение уже само по себе будет иметь достаточно неприятные последствия, даже если мы ничего плохого ему больше не сделаем.
Согласно джентльменским правилам Запада, было бы недостойным делом подвергать его еще дополнительным унижениям; мне можно было бы об этом не говорить; но сейчас дело было совсем в другом. Мне хотелось повлиять на молодого, полного надежд индейца таким образом, чтобы он стал хоть немногим лучше других вождей — к сожалению, слишком часто людей довольно грубых и кровожадных. Я присел возле него и жестом попросил других оставить нас наедине, поскольку я считал, что в данной ситуации будет лучше, если больше никто не будет нас слышать. Он отвернулся от меня и закрыл глаза.
— Ну как, — спросил я его, — мой молодой брат все еще будет утверждать, что он знаменитый, великий вождь?
Он ничего не отвечал, однако, почувствовав мягкость моего тона, несколько изменил выражение своего лица, оно перестало быть мрачным.
— Или Большой Шиба все еще считает, что Олд Шеттерхэнда можно сравнивать со старой женщиной? — продолжил я.
Он по-прежнему молчал, оставаясь неподвижным. А я повел разговор дальше:
— Отца моего молодого друга звали Тевуа Шохе, что значит Огненная Звезда; я был его другом и братом, и он был единственным воином команчей, которого я любил.
Он приоткрыл глаза и бросил изучающий взгляд на мое лицо, но и только, слов у него не нашлось.
— Огненная Звезда погиб от руки белого убийцы, и мое сердце очень болело, когда я об этом услышал. Мы отомстили его убийце, а моя любовь к нему перешла на его сына.
Он открыл глаза, повернул голову в мою сторону и посмотрел на меня, продолжая упорно молчать. Я же продолжал:
— Когда имя Олд Шеттерхэнда звучало у многих лагерных костров, Большой Шиба был тогда еще мальчиком и его никто не знал. Но вот он собрал своих людей и подумал, что молодой сын команчей может быть мужчиной, как его отец, с добрым и преданным сердцем, со светлым и ясным умом и к тому же с крепкими кулаками. Я как-то был твоим проводником в еще тогда необитаемом Льяно-Эстакадо; я помогал тебе сражаться против твоих врагов; я привел тебя в жилище Кровавого Лиса и был твоим учителем все время, пока мы там жили. Когда я к тебе обращался, мой голос звучал для тебя так же, как голос твоего умершего отца; когда я брал твои руки в свои, на твоем лице разливалось блаженство, как будто мои руки — это руки твоей матери. Тогда ты меня любил.
— Уфф, уфф! — произнес он тихо, и глаза его увлажнились.
— Тогда я набил свою калюме и выкурил с тобой трубку мира и братства; я был старшим, а ты младшим братом, потому что мы оба имели одного отца, доброго Маниту, о котором я тебе рассказывал. Ты всегда был в моем сердце и в моих мыслях, и я верил, что выращу всходы маиса из каждого зернышка, и будет богатый урожай, твое сердце казалось мне плодородной почвой, которая оправдает мои усилия и даст тысячекратные результаты.
— Уфф, уфф, уфф! — повторил он несколько раз тихо и приглушенно, как будто он с трудом сдерживал подступавшие слезы.
— Что же выросло из моих маисовых зерен? Они, бедные, совсем высохли и пропали без влаги и солнца.
— Нет, нет! — отважился от наконец заговорить, от стыда и угрызений совести отворачивая от меня лицо.
— Да, да, горе, горе, — продолжал я, — к сожалению, это так, а не иначе. Что получилось из моего юного друга и брата? Неблагодарный враг, издевавшийся надо мной и грозивший лишить меня жизни. Это печально, очень печально услышать от молодого воина, знающего только строгие законы прерии; еще более печально услышать такое от юноши, крепко подружившегося с христианином, познакомившим его с великим и добрым Маниту 39. Когда ты только что издевался над Олд Шеттерхэндом, ты не мог меня оскорбить; но ты сделал очень больно моему сердцу из-за того, что забыл все мои добрые уроки и стал таким, кому я никогда не могу протянуть своей руки. Кто же в этом виноват?
— Нале Масиуф и другие вожди, — отвечал он, повернувшись опять ко мне. — Я им все рассказал, что от тебя услышал; а они надо мной посмеялись и сказали, что Олд Шеттерхэнд совсем потерял разум и стал жрецом.
— Мой молодой брат, я был бы рад быть жрецом, но все-таки оставаться вместе с тобой! Ты что же, значит, стыдился своей дружбы с Олд Шеттерхэндом?
— Горе, горе, да, да, — кивнул он.
