«Розы Марии»; смутные видения рисовались нам в облаках табачного дыма, заставляя нас содрогаться.
И тогда один Бретонец, который помогал нам чинить паруса и который вместе с нами слышал в открытом море глухие звуки гобоя, несшиеся с проклятого корабля, рассказал нам, чтобы утолить нашу жажду таинственного, о случае, свидетелем которого он был в дни своей юности, совсем ребенком. Рассказ его не был выдумкой.
Бретонец поведал нам о том, что произошло, в гостинице, где Бабета Гриньи вырезала свое имя и имя Марсо на столе, пропахшем крепким ромом.
— Мой отец, — начал он, — жил кораблекрушениями, и меня обучил необходимым приемам своего несложного ремесла. Мы жили в Бретани, на берегу моря, в маленьком, наполовину вросшем в скалу домике, очень похожем на краба. Наше ремесло — я поясняю это тем, кто не имеет о нем понятия — состояло в собирании того, что море выбрасывало в маленькую бухту, течения которой мы прекрасно знали. Когда громоздились облака, предвещая хорошую бурю, мы целыми днями рассматривали горизонт в большую подзорную трубу. Подобно двум паукам, засевшим в середине своей паутины, мы подстерегали злополучные корабли, которые злой рок направлял к подводным рифам, чтобы бросить их в ревущую пучину. Я не знаю охоты более азартной, чем эта. Иногда бочонок рома, принесенный волнами, зарывался в белый песок; иногда — ящики с сухарями, иногда испанские вина, густые и черные как кровь. Мы с отцом проводили долгие часы в пьяной тоске за стаканом пунша.
Он с юношеским задором говорил мне о нашем ремесле. В пьяном азарте он благословлял завывающих демонов бури, и в то время как люди в открытом море осеняли себя крестом, он бросал в воздух свою шляпу с кощунственным весельем. Наш дом, за которым после смерти моей матери не ухаживала женская рука, оживлялся только в вечера бурь и попоек. Украденные вещи, составлявшие нашу обстановку, были для меня как бы живыми существами; становясь болтливым под влиянием алкоголя, отец рассказывал мне их историю, указывая то на одну, то на другую концом своей трубки.
— Вот видишь этот буфет… черт побери, великолепный буфет. Не плохо сделано… черт возьми! Теперь такого не сделают. Я взял его с брига, разбившегося возле Гленана, это было в тысяча шестьсот восемьдесят девятом, два года назад… Так же как и мою треуголку с серебряным позументом… И синее сукно, из которого тебе сделали одежду… Цирюльник с «Лориана» купил у меня остаток. Этот резной сундучок, — правда, он хорош, старина? А ведь мы его нашли в прошлом году вместе с тобой у Острова Чаек. Помнишь, какая была погода? Наша шхуна плясала на волнах как щепка. Ну и погода! Черт побери! Эх! Здесь не везло чужим кораблям. К черту англичан! Пей, малыш, — твой богом данный отец этого требует.
Он смеялся и протягивал мне стакан пунша. Мои губы погружались в теплую и сладковатую жидкость, которая меня оглушала.
— А вот это? — спрашивал я, указывая на жалкую колыбель из ивовых прутьев, которая служила постелью для нашей собаки Дианы.
— Это?.. Это было в тысяча шестьсот восемьдесят третьем. Я нашел эту вещь около ямы, наполненной креветками. Еще одна шхуна из чужой страны! Я должен сказать, что в этот же день я нашел бочонок со сладким вином… прекрасным вином… Что, малыш? Ты уже выпил…
Так проводил я вечера вместе с отцом, в то время как ветер налетал на наш дом, и свирепое море билось о берег на протяжении многих миль.
В один из бурных вечеров — кажется, все памятные вечера моей юности были бурными — мой отец, сильно возбужденный выпитым ромом и яростью природы, потирал руки, выражая этим привычным жестом полное свое довольство.
— Какое чудесное ремесло, мой сын! Даже нет надобности натягивать сети. Само провидение заботится обо всем. Оно не забывает своих сынов… черт побери! В шесть часов я видел большой трехмачтовый корабль, шедший на всех парусах… Я думаю, что он уже свернул свои паруса сейчас…
Ветер стонал за стеной, а я слушал отца, поджаривая на сковородке головля, которого я поймал в устье реки.
Послышались два решительных удара в дверь.
Мой отец подскочил. — Это объездная команда! — Он колебался.
— Пойди открой дверь, — приказал он совершенно спокойно.
Он спрятал бутылку с ромом, а я, дрожа от страха, открыл дверь. В комнату ворвался ветер, наполняя ее запахом йода, водорослей, свежей рыбы — словом, всем тем, чем пахло от проклятого Николая Мойза; примешивалось и еще что-то сладковатое, исходящее от всего мертвого.
Тогда, вместе с отвратительным запахом, появился человек, одетый матросом. Он был высокого роста; его кожа начала уже разлагаться, как у мертвеца, долгое время пробывшего в воде; невероятно раздутый живот делал его смешным и страшным.
Он закрыл за собой дверь и, показывая свое изъеденное лицо с обнаженными деснами, складывающимися в жуткую улыбку, осмотрелся мертвыми глазами вокруг, как человек, который ищет какую-то вещь, не зная точно, где она находится.
Отец сделал над собой усилие, чтобы смотреть на пришельца. Пот показался у него на лбу, и трубка дрожала в руках.
— Я Ганс Корк, — сказал человек удивительно слабым голосом. — Я пришел, чтобы найти свой сундук, на нем раскаленным железом выжжено мое имя. Я — Ганс, лоцман с «Варлуса», и я ищу свой сундук, который вы у меня украли. Теперь я плаваю на «Летучем Голландце».
Мертвец взял сундук в свои руки, изъеденные рыбами, и, задевая за дверные косяки, вышел. Ветер подхватил его.
— Нужно запереть дверь, — сказал отец со стоном.
Мы забаррикадировались, яростно сдвигая всю мебель к окнам и к запертой двери. Потом мой отец налил себе рома, дал выпить и мне; мы стали ждать, не говоря ни слова. Всю ночь мертвецы стучались в наши окна; ставни хлопали; мы слышали сверхъестественные голоса, требующие свое имущество. Один просил свою бутылку, другой шляпу, и все называли свое имя и имя корабля. К восходу солнца спокойствие водворилось в небесах, на суше и на море. Отец с тяжелым вздохом поднялся и взял свою шляпу.
— Какая ночь… а? Надень шляпу, мы выйдем. Опасность миновала, я задыхаюсь здесь!
