не нашел. В литейной Соломон Давидович тихо спросил:
— Вас никто не видел?
— Нет, никто, — так же шепотом ответил Филька.
Шишельники немедленно приступили к работе. Глухо застучали по песку деревянные молотки, больше никаких звуков не было, никто не разговаривал и не делился впечатлениями. Но через час дверь в литейную распахнулась и голоногий Володька вытянулся на пороге:
— Товарищи колонисты! Распоряжение заведующего колонией!
Блюм скривил лицо, замахал на Володю руками:
— Какие там еще распоряжения? Потом скажешь. Видишь, люди работают!
Володя завертел головой:
— Эге. Это дело серьезное. Всем товарищам: Шарию, Гальченко, Кравчуку и Новаку немедленно отправиться под арест в обычном порядке!
Филька замер на месте:
— Ох, ты черт! На сколько часов?
— Не на сколько часов, а до общего собрания.
Все четверо застыли. Кто-то выронил молоток. Филька косо посмотрел на Соломона Давидовича:
— Я говорил!
Володя Бегунок, уступая дорогу, сказал серьезно:
— Пожалуйте, товарищи.
Четверо молча гуськом вышли. Бегунок на пороге прищурился на Соломона Давидовича и тоже убежал. Соломон Давидович сказал:
— Какой испорченный мальчик!
15. ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ ОБОРОТОВ
Это было дело серьезное: четверо обвиняемых стояли на середине без поясов — они считались арестованными.
Перед этим они два тяжелых часа просидели в кабинете Захарова. Дежурный бригадир Нестеренко входил и выходил, что-то негромко сообщал Алексею Степановичу, на арестованных даже не глянул.
Обычно в эти часы от ужина до рапортов — самые людные часы и в кабинете, и в комнате совета бригадиров. А сейчас, как сговорились: никто в кабинет не заходит, а если и заходит, то строго по делу. И сам Алексей Степанович сегодня «не такой»: он что-то там записывает, перелистывает, считает, на входящих еле-еле поднимает глаза и говорит сквозь зубы:
— Хорошо!
— Все! Можешь идти!
Арестованным за все это время он не сказал ни слова. Володе он сказал:
— Блюма! Срочно!
И Володя как-то особенно отвечает «есть» шепотом.
Блюм пришел подавленный, краснолицый, на арестованных не посмотрел, сел и сразу вытащил из кармана огромный платок — пот его одолевал. Захаров заговорил с ним сухо:
— Товарищ Блюм. Литейную я закрываю на неделю. Заказ на десять тысяч масленок литья из нашего сырья и по нашим моделям я уже передал Кустпромсоюзу.
Соломон Давидович хрипло спросил:
— Боже мой! По какой же цене?
— Цена с нашей доставкой два рубля.
— Боже мой! Боже мой! — Соломон Давидович встал и подошел к столу: — Какой же убыток! Нам обходится в шестьдесят копеек!
— Я дал распоряжение кладовщику сейчас начать отправку в город моделей и сырья.
— Но вентиляцию можно поставить за два дня! А вы закрыли на неделю!
— Я так и считаю: первые три дня вентиляцию будете ставить вы: я уверен, что она будет сделана плохо, я ее не приму. После этого четыре дня вентиляцию будет ставить инженер, которого я приглашу из города.
— В таком случае, Алексей Степанович, я ухожу.
— Куда уходите?
— Совсем ухожу.
— Я всегда этого боялся, но теперь перестал бояться.
Соломон Давидович перестал вытирать пот, и рука его с огромным платком застыла над лысиной. И вдруг он оскорбился, забегал по кабинету, захрипел:
— Ага! Вы хотите сказать, что Блюм может убираться к черту и тогда все будет хорошо? По вашему мнению, Блюм уже не может управлять таким паршивым производством. А если у Блюма на текущем счету
