спасительнее. Я полагаю, что тем, кто хотел бы изгнать Козимо из Флоренции, следовало бы прежде всего сравнить свои силы с его силами. Нашу партию вы сами называете партией нобилей, его партию — партией народных низов. Даже если бы существо соответствовало названию, и то победа представлялась бы сомнительной, и уж во всяком случае у нас больше оснований для опасений, чем для надежды, ибо перед глазами у нас пример древнего нобилитета нашего города, который не раз терпел жестокие поражения от народных низов. И мы должны тем более опасаться, что ряды нашей партии ослаблены, а враждебной нам — многолюдны и сплочены. Во-первых, Нери ди Джино и Нероне ди Ниджи, двое из наших виднейших граждан, никогда не заявляли о своих взглядах настолько определенно, чтобы можно было с уверенностью сказать, на чьей они стороне — нашей или его. Во-вторых, во многих родах и даже во многих семьях существуют разногласия, ибо многие из зависти к своим братьям или другим родичам действуют во вред нам и на пользу нашим недругам. Я напомню тебе только самые главные из таких примеров — о других ты сам вспомнишь. Из сыновей мессера Мазо Альбицци — Лука, завидуя мессеру Ринальдо, примкнул к враждебной партии. В семействе Гвиччардини из сыновей мессера Луиджи Пьеро — враг мессера Джованни и помогает нашим противникам. Томмазо и Никколо Содерини открыто выступают против нас из ненависти к своему дяде Франчес-ко. Так что если хорошо вдуматься в то, что представляем собою мы, а что они, я просто не знаю, почему наша партия имеет больше оснований называться партией нобилей, чем их партия. Если потому, что за ними идет весь простой народ, то от этого их положение только крепче, чем наше, и дойди дело до вооруженного столкновения или подачи голосов, мы перед ними устоять не сможем. Если мы еще находимся в почете, то лишь благодаря старинному уважению к нашему высокому положению, которое мы занимаем вот уже полвека. Но если бы наступил момент испытания и обнаружилась бы наша слабость, от этого уважения и следа не осталось бы, А если ты станешь говорить, что правота нашего дела нас во мнении граждан возвеличит и их унизит, то я тебе отвечу, что правоте этой необходимо быть понятой и признанной другими так же, как ее понимаем и признаем мы. Но ведь положение-то как раз обратное, ибо нами движет только опасение, как бы Козимо не завладел в нашем государстве всей полнотой власти. Но этих наших подозрений другие отнюдь не разделяют, более того, — они именно нас-то и обвиняют в том, что мы подозреваем его. Что с нашей точки зрения подозрительно в поведении Козимо? Он помогает своими деньгами всем решительно: и частным лицам, и государству, и флорентийцам, и кондотьерам. Он хлопочет перед магистратами за любого гражданина и благодаря всеобщему расположению к себе может продвигать то того, то другого из своих сторонников на самые почетные должности. Выходит, что присудить его к изгнанию надо за то, что он сострадателен, услужлив, щедр и всеми любим. Ну скажи-ка мне, по какому такому закону запрещается, осуждается, порицается сострадательность, великодушие и любовь к ближнему? Конечно, к таким способам прибегают обычно те, кто домогается верховной власти, однако не все с нами в этом согласны, а мы не очень-то способны кого-нибудь убедить, ибо наше же поведение лишило нас всякого доверия. Город же наш, естественно, обуян партийными страстями и, живя в непрестанных раздорах, совершенно развращен, а потому и не подумает прислушиваться к подобным обвинениям. Но допустим даже, что удалось бы добиться изгнания Козимо, что было бы не так уж трудно при наличии сочувствующей нам Синьории; как вы рассчитываете при таком количестве его сторонников, которые останутся в городе и будут, разумеется, пламенно желать его возвращения, воспрепятствовать тому, чтобы он в конце концов вернулся? Это окажется невозможным, ибо друзей у него так много и они настолько пользуются всеобщей поддержкой, что вам никогда с ними не справиться. И чем больше его друзей вы обнаружите и подвергнете изгнанию, тем больше у вас окажется врагов. Так что в самом непродолжительном времени он все равно возвратится, вы же добьетесь только одного — что изгнали вы человека доброжелательного, а вернется озлобленный, ибо саму натуру его изменят к худшему те, благодаря кому он вернется и кому не станет препятствовать хотя бы из чувства благодарности. Если же вы замыслите предать его смерти, то законным путем, через должностных лиц это вам никогда не удастся, ибо спасением для него окажутся как деньги его, так и ваши же продажные души. Но допустим даже, что он погибнет или, будучи изгнанным, не сможет вернуться, — я не вижу, что от этого выиграет наша республика, ибо, если освободить ее от Козимо, она тотчас же попадет в лапы мессера Ринальдо, а что до меня лично, то я принадлежу к тем, кто не желает, чтобы один какой-нибудь гражданин могуществом и властью в государстве превосходил всех других. А уж если обязательно один из этих двух должен возвыситься, я не вижу причины, по которой можно было бы выбрать Ринальдо, а не Козимо. Больше я тебе ничего не скажу, кроме разве одного: да спасет Бог наш город от участи иметь владыкой кого-либо из своих граждан, но если по грехам нашим беда эта нас не минует, да избавит нас Господь хотя бы от владычества Ринальдо. Не призывай же никого принять решение, с любой точки зрения пагубное, и не рассчитывай с горсточкой своих сторонников противиться воле большинства. Ибо все наши сограждане, одни по невежеству, другие по злонамеренности, готовы продать республику; фортуна же им удружила, подыскав покупателя. Последуй моему совету — постарайся жить тихо, а что касается свободы, то в покушении на нее наших сотоварищей по партии подозревай ничуть не меньше, чем противников. Если же снова начнется смута, не становись ни на чью сторону, — так ты всем удружишь и сможешь соблюсти свою выгоду, не повредив отечеству».
XXVIII
Речь эта на некоторое время утихомирила Барбадоро, и во Флоренции все было спокойно, пока шла война с Луккой. Но затем заключен был мир и скончался Никколо да Уццано, город же оказался на мирном положении и страстей его уже ничто не обуздывало. Снова началось их гибельное кипение, мессер же Ринальдо, считая теперь себя главой своей партии, не переставал докучать своими просьбами всем гражданам, которые, по его мнению, могли стать гонфалоньерами, уговаривая их вооруженной рукой освободить отечество от человека, который по злонамеренности некоторых и по невежеству весьма многих неизбежно вел его к рабству. Такое поведение и мессера Ринальдо, и тех, кто стоял за противную партию, повергло весь город в тревожное состояние: каждый раз, когда люди назначались на должности, громко подсчитывали, сколько в данной магистратуре лиц одной и лиц другой партии, а когда шли выборы в члены Синьории, весь город будоражило. Любое дело, даже самое пустяковое, которое выносилось на суд магистратов, служило поводом для раздоров, разбалтывались важные тайны, и добро и зло в равной мере то превозносилось, то осуждалось, одинаково страдали и благонамеренные и злонамеренные граждане, и ни одно должностное лицо не выполняло своих обязанностей.
Итак, во Флоренции царили раздоры, и мессер Ринальдо, не переставая стремиться к умалению могущества Козимо и зная, что Бернардо Гваданьи может стать гонфалоньером, уплатил долги Бернардо, чтобы задолженность государству не помешала получению им этой должности. Когда подошло время выборов в Синьорию, судьба, неизменная сообщница наших внутренних распрей, пожелала, чтобы Бернардо оказался гонфалоньером на сентябрь и октябрь. Мессер Ринальдо тотчас же явился к нему и сказал, что партия нобилей и всех тех, кто хочет спокойного существования, чрезвычайно рада тому, что он достиг столь высокого поста и что теперь лишь от него зависит, чтобы радость эта не оказалась напрасной. Затем он указал ему на опасность, которой чреваты наши раздоры, и на то, что единственный способ восстановить согласие — это сокрушить Козимо, ибо только он из-за влияния, которое обеспечили ему чрезмерные его богатства, повинен в бессилии нобилей. Козимо настолько уже возвысился, что если не принять немедленных мер, он неизбежно станет во Флоренции единоличным государем. Поэтому долг доброго гражданина состоит в том, чтобы предотвратить это, собрав народ на площади, восстановив авторитет государства и возвратив родине свободу. Он напомнил Бернардо, что Сальвестро Медичи сумел в свое время, хоть это и было делом неправедным, принизить гвельфов, которые кровью предков своих купили право главенствовать в государстве, и если ему удалось нанести многим столь несправедливую обиду, то неужели им, нобилям, не удастся сейчас, когда правда на их стороне, успешно справиться с одним человеком? Он призывал Бернардо отбросить всякий страх, ибо друзья готовы поддержать его с оружием в руках, а на народные низы, обожающие Козимо, нечего обращать внимания: из этого обожания Козимо извлечет не более того, что в свое время извлек мессер Скали. Богатства Козимо тоже не препятствие: едва лишь Козимо окажется в руках Синьории, как она и ими сможет располагать по своему усмотрению. В заключение он добавил, что, совершив это, Бернардо обеспечит государству безопасность и единение, а себе добрую славу. На эту речь Бернардо кратко ответил, что он и сам считает необходимым сделать все, о чем говорил мессер Ринальдо, что наступило время действовать: пусть же мессер Ринальдо собирает вооруженную силу, ибо он, Бернардо, считает, что на членов Синьории можно вполне рассчитывать.
