— Ты устал? — Рамирес положил меч в ножны и подошел к нему.
— Любой бой не может продолжаться так долго.
— Ты болен.
— Что? Я здоров.
— Ты хочешь знать, почему до сих пор я не победил тебя, хотя мог бы это сделать уже не раз?
— Да. Я думаю, что ты этим унижаешь меня.
— Ты сам унизил себя.
— Нет, мне надоело, что ты издеваешься надо мной.
— Ты болен.
— Я здоров.
— Почему ты опустил меч, Мак-Лауд? Ты не хочешь жить? Да. Я говорил. Я говорил, что нет ни жизни, ни смерти, ни победы, ни поражения. Я говорил, что надо идти туда, куда зовет тебя твое сердце. Но я никогда не учил тебя гордыне. Я говорил тебе, что меч должен думать тобой, а не ты должен думать мечом. Не ты его хозяин, а он твоя душа. До тех пор, пока ты держишь его в своих руках, ты жив. Таково твое предназначение. Потому это не бой продолжается так долго. Неужели ты подумал, что твое предназначение
— бессмыслица?
— Учитель…
— Ты болен. Болезнь — это навязчивая идея. Ты хочешь узнать, когда же наконец ты сможешь победить меня?
— Учитель…
— Ты уже можешь победить. Но сначала надо избавиться от этого желания. Желания победить. И от желания показать свои знания. И от других желаний. И даже от желания избавиться от всех желаний. Если хоть одно желание, хоть одна идея завладеет твоим разумом, он потеряет свободу и не сможет бесконечно двигаться. А с ним остановишься и ты. Ты задумаешься и не сможешь сражаться.
— Рамирес, — простонал Конан, — я никогда этого не пойму. Что же делать?
— Это очень хорошо. Это не нужно понимать. Нужно быть. Быть в том состоянии, как будто тебя нет вообще. Ты этого не поймешь и не почувствуешь, но это почувствует твой меч. Твой меч соединится с твоей душой — и тогда ничего уже не будет стоять между твоим мечом и твоим предназначением. Даже ты сам. Пусть когда-нибудь меч почувствует твою руку, Мак-Лауд.
Два всадника поднимались по узкой тропинке на широкое плато, затерянное в самом сердце величественных гор. Площадка, поросшая густой ярко-зеленой травой и миниатюрными, истерзанными ветром кустами, уходила в пропасть буро-серым утесом, нависшим над глубиной огромным куском омытого дождями и вылизанного воздушными потоками камня.
Спешившись и оставив коней на траве, где те замерли, послушно уткнувшись в зеленый ковер, люди прошли к обрыву и долго смотрели, как из-за большой гряды напротив выплывала огромная грозовая туча. Солнце, испугавшись ее свинцовой мощи, поспешило сдаться в плен, нырнув за серые решетки плотных облаков.
Только черные полоски бесстрашно парили в небе. Это птицы, чувствуя приближение грозы, купались в беснующихся в вышине потоках. Почти не шевелясь, птицы то резко меняли направление, послушные воле разбушевавшейся стихии, то вдруг начинали отчаянно бороться с ней, исступленно дергая крыльями.
Понаблюдав за бесконечным танцем пернатых, стоявшие на краю пропасти люди пошли обратно. Свист ветра в ушах нарастал, вытеснив все остальные звуки. Поэтому, когда сталь ударилась о сталь, ничего не изменилось. Так же выл ветер, так же носились в серой пустоте черные полоски.
Фигурки двух сражающихся на мечах людей протанцевали по плато, а после, оставив траву ненасытным лошадям, перешли на голый утес, возвышающийся над горной страной. На мгновение даже солнце выглянуло из своей темницы. Взглянув на дерущихся, оно сразу же потеряло к ним интерес и скрылось обратно, жалуясь на головную боль от перемены погоды.
Внезапно из рук одного из людей выпал сверкающий меч и, кувыркаясь, полетел в оскаленную пасть каменного провала. Солнце замерло, решив пронаблюдать исход поединка. Меч падал. Подойдя к обрыву, люди склонились, глядя вслед падающему оружию. Так и не дождавшись, пока закончится этот долгий полет, один из стоящих — тот, у которого выбили меч, — рванулся за ним в пропасть.
Оставшийся стоять наверху поступил еще глупее. Открыв в удивлении рот, он закричал:
— Рамирес! — и, бросив свой меч в пропасть, с минуту помедлил и тоже ринулся вниз.
Головная боль у солнца разразилась с новой силой. Оно прорычало сквозь огненные зубы:
— Идиоты!
И, плюнув дождем, убежало за серую стену туч отдыхать от безумств этого мира.
Они шли по песчаному берегу, усыпанному мелкими ракушками и корявыми сучьями деревьев, принесенных сюда приливом.
— Каким ты теперь себя чувствуешь, Мак-Лауд?
— Мир, который вокруг меня, теперь во мне. И я тоже в нем, — ответил Конан, падая на песок. — Я счастлив.
Рамирес расстегнул застежку плаща, и тот бесформенной массой упал с его плеч. После чего испанец сел рядом и принялся стаскивать с ног промокшие сапоги.
— Нам остается запомнить совсем немного, — улыбнулся он.
