— Нет, я имею в виду не его качества. Я хотел спросить — насколько близко ты его знала?
'Черт, — сердился про себя Голубкин, — девица экзальтированная, истеричная… Ну как спросить ее прямо, спала ли она с ним?! У нее же припадок начнется!
Знаю я таких особ!'
Но Жанна, казалось, прочла его мысли. Она в последний раз вытерла слезы, сунула в карман обрывки платка и сухо сказала, что никто и никогда не мог бы обвинить Алексея Михайловича в том, что он пытался завести интрижку в институте. Другие это делали. Были такие преподаватели, что не гнушались и шантажом. Ты мне — некоторые интимные услуги, я тебе — пятерку на экзамене.
— Это грязь. — Она прямо посмотрела в глаза собеседника. — Но с ней приходится мириться. Бывают ведь и такие студентки, которые сами провоцируют преподавателей, если ни черта не знают. А преподаватели тоже люди. У них тоже и нервы есть, и желания.
— А у Боровина, стало быть, не было? — произнес Голубкин, но тут же отшатнулся. Девушка едва не кинулась ему в лицо с ногтями. Остановилась в последний момент. Она была похожа на гарпию — разъяренную, безумную, неуправляемую.
— Не смейте этим шутить! — угрожающе прошипела она. — Это был святой человек!
Голубкин с трудом опомнился. Хотя эта девушка уже успела удивить его — своей собачьей преданностью покойному, но такой бурной реакции он и ждать не ждал!
'Что-то у них было. Не знаю что, но ставлю на секс. Или на то, что она была в него влюблена, а он ее не замечал.
Тогда еще хуже. В таких случаях иногда.., убивают'.
— Я слышал о нем только хорошее, — твердо сказал он. — Я уже успел узнать об Алексее Михайловиче столько, что могу признаться — удивлен… Кому понадобилось сводить счеты с таким достойным человеком?!
— Боже мой, не знаю! — Гарпия мгновенно превратилась в убитого горем ребенка. — Но его никто не любил!
— Ты ведь сказала, что студенты его любили.
— Да, но.., вы слышали? Кто-то там, в аудитории, сказал какую-то гадость! Наверняка имел хвосты и обрадовался, что сдавать их будет не Боровину!
— А кто это был, не заметила?
— Как я могла что-то заметить? — Жанна взглянула на часы. — Я была слишком.., простите, мне пора.
Голубкину тоже было пора, и уже давно — у него вполне могла сорваться встреча с парнем, который тоже отметился на его автоответчике вчера, в субботу. Но ему почему-то не хотелось отпускать эту девушку на подобной минорной ноте. Она что-то знает, но молчит. И у нее что-то было с Боровиным. Зуб даю, что было! Она же на стенку лезет, кого угодно сдаст, только бы его выгородить! И почему-то не может. А кое- что знает, это ясно! Как бы ее распотрошить?'
— Я иду, — Жанна рывком открыла дверь машины и выскочила наружу. Ее силуэт мгновенно заштриховали мокрые хлопья снега. — Вы знаете, где я работаю.
Если что — звоните.
— Вы же собрались увольняться… — начал было Голубкин, но девушка мрачно его оборвала:
— Пока не найдут убийцу Алексея Михайловича, я оттуда не уволюсь. Всегда лучше, если кто-то будет начеку.
И Голубкин не смог не признать ее правоты.
Глава 7
Пробок не было, и только поэтому Голубкин успел захватить еще одного свидетеля — встреча была назначена возле кольцевой станции метро, под одной из сталинских высоток. Следователь с трудом припарковал машину, бегом поднялся на высокий пандус, опоясывающий зловещий замок бежевого цвета с псведоготическими стрельчатыми башнями. К нему обернулся заметенный снегом силуэт.
— Это вы? — раздраженно спросил молодой человек, энергично отряхивая мокрую куртку. — Я уже решил, не приедете.
— Простите! — Голубкин торопливо пожал ему руку, всмотрелся в лицо. Простоватые, но приятные черты. Серые глаза,. Тип — «Ваня с Пресни, в морду тресни».
— Я Федор, — представился ют. — Студент Боровина.
— Петр Афанасьева. — Следователь огляделся. — Там я замечаю нечто вроде кафе. Зайдем? Нельзя же здесь говорить!
Погода испортилась окончательно. Над Москвой бушевала снежная мокрая буря, и многие машины уже ехали с зажженными фарами. Парень качнул головой:
— У меня нет таких денег. Тут все дорого.
— Тогда ко мне в машину? Посидим, поговорим. У меня там пара пирожков и чай.
— Я есть не буду, — ответил парень, и Голубкин ему втайне позавидовал. Он-то всегда хотел есть.
В машине было довольно уютно. Следователь включил печку, и его гость явно наслаждался теплом. Мир совершенно исчез в густой метели, и все, что от него осталось, — это фары проезжающих мимо машин да шепот радио. Федор поежился:
— Я замерз ужасно. Можно, выпью?
И не дожидаясь согласия, достал из глубокого кармана куртки поллитровую бутылку с водкой. Голубкин отметил, что та уже была наполовину пуста. Парень жадно приложился к горлышку, отдышался и слезящимися глазами взглянул на следователя:
— Не знаю вообще, стоило вам звонить или нет?
Мне сказать особо нечего. Я не знаю, кто его убил.
— А я и не ожидал, что знаете, — Голубкин наблюдал за тем, как парень нервно вертит в замерзших руках бутылку. — Я хотел только узнать, что за человек был ваш преподаватель.
— Алексей Михайлович мне нравился, — твердо сказал парень и немедленно сделал еще один глоток из бутылки. — Простите. Я вообще-то почти не пью, но с тех пор, как узнал о его смерти… Повторите — как он умер?
Голубкин повторил, и парень кивнул, закручивая крышку:
— Убил, значит. Ограбили?
— Не могу сказать, — осторожно ответил следователь. — Квартира так не выглядит.
— Мне его жалко, — пробормотал парень, пряча бутылку в карман. — В себя прийти не могу.
— Ты был в аудитории, когда я сообщил о его гибели? — Голубкин снова с легкостью перешел на «ты».
Парень ему нравился — в нем было что-то хорошее, теплое, настоящее. Он ничего из себя не корчил, несмотря на то что учился в престижном институте, и главное — ничего не боялся. Страх Голубкин ощущал, как собака, — это было что-то вроде запаха, который будоражил и настораживал его.
— Да, я обычно сижу у окна. Когда вы вошли, как раз просматривал конспекты перед лекцией. И ничего такого даже не предполагал. Думал, нам представляют нового преподавателя…
— Я многое мог бы вам преподать, — усмехнулся Голубкин. — Только жалко вас, таких молодых и позитивных.
— Позитивных? — выкинулся тот, глядя на следователя осоловевшим взглядом. — Что вы имеете в виду?
— А то, что вы горя мало видели и видеть не хотите, — выплеснул свою досаду Голубкин. — Черт! Я же не старый еще, мне сорок три! А когда гляжу на вас, двадцатилетних, чувствую себя старым пердуном! Потому что вы ни черта не понимаете, и, если вас ткнуть в дерьмо, скажете, что его нет Да откуда такая позитивность? Вы хоть понимаете, что все эти ваши танцы-шманцы-обжиманцы — до поры до времени?! Что вы делать-то будете, когда все окажется не так просто! Тьфу!
И он выругался, совершенно потеряв над собой контроль. Такое с ним случалось, особенно когда сильно уставал. Тогда он брал путевку в санаторий и лечился «от нервов». А сейчас Голубкин устал очень сильно.
— Скажете «не может быть» и отвернетесь? Да нет, милые мои, не выйдет! Жизнь вас развернет, и снова мордой — туда же!
