И показал на освещенное окно. Парень оцепенел. Он посмотрел наверх с таким видом, будто увидел привидение. Следователь тоже поднял глаза. В проеме окна виднелся темный силуэт. Там стояла Жанна и явно высматривала что-то во дворе. Но уже стемнело, и ничего различить девушка не могла.
— Наедине с ней не оставайся, — поучал парня Голубкин. — Чтобы таких штук, как сегодня — не было! Если бы не я — она могла бы тебе и голову проломить. Скажем… Бюстиком Горького.
Федор что-то пробормотал и уронил в истоптанный снег полупустую банку пива. Следователь усмехнулся:
— Не бойся, я с ума не сошел. Может, я тут единственный, кто в своем уме, — проворчал он уже про себя.
— Она что — опасна?! — выговорил наконец парень. — Жанка? Эта дурочка?!
— Потому и опасна, что дура, — бросил Голубкин и взглянул на часы. — Решила, что Боровина убила либо та девчонка, которая была с тобой на кафедре, либо, получается, — ты.
— Я?!
— Потому что вы его ненавидели. Если заявится к тебе домой под каким-то предлогом — не пускай. Все, мне пора.
— Мне тоже… — Федор тоже захотел было посмотреть на часы, но их не оказалось. Тогда парень с отчаянием махнул рукой и сказал, что после смерти Алексея Михайловича все пошло наперекосяк. Никто толком не занимается, все только и шепчутся по углам об этом деле.
Работа у него тоже скоро кончится — ведь за него везде хлопотал Боровин. Придется искать что-то еще. Сессия на носу, а мысли о другом. И вот вам — методистка сошла сума!
Голубкин пожал ему на прощанье руку, еще раз повторил свои указания насчет Жанны и пожелал счастья в наступающем году. Тот едва шевельнул в ответ замерзшими губами. Уходя, Голубкин оглянулся на темный корпус института. Свет на кафедре все еще горел.
Она не уволилась, и ее не уволили, хотя скандал был грандиозный. В практике их телефона доверия такого случая еще не было. Сперва никто ничего не понимал.
Звонившие недоумевали и решали, что аппарат просто-напросто испорчен. Галина, слегка придя в себя, с ужасом думала о том, сколько голосов ночного города попусту билось в ее «мертвый» телефон. Ее мучила совесть, и в ту ночь она плохо спала, несмотря на то что дочка к ней ласкалась, а муж посматривал как-то заискивающе.
Кроме того, она вообще отвыкла спать по ночам и теперь не находила себе места. Ближе к утру на телефон позвонило начальство с проверкой. Обычный контрольный звонок. Но телефон не отвечал. Там тоже решили, что поврежден аппарат, перезвонили Галине на мобильный — никаких результатов. Она его отключила на ночь. Приехали и обнаружили, что психолог, обязанный нести вахту, не то что спит — такое еще можно было как-то объяснить! Попросту сбежал!
Утро началось с ругани в кабинете их заведующего.
Юлия выслушала много неприятных новостей о своем будущем — начиная с выговора, кончая увольнением.
Она даже не хмурилась. Когда ей приходилось туго, женщина обычно начинала думать о чем-то совсем постороннем. Сейчас она думала о Дане. Значит, все кончено.
Так сказал и тот истеричный тип, который ее напугал по телефону, и сам следователь.
«А я его даже не видела. Может быть, пойти на похороны?»
Заведующий, видя ее безучастное лицо, распалялся все больше. Он прохаживался по кабинету, едва не задевая стул, на котором сидела задумчивая подчиненная, и читал ей мораль. В конце концов он даже принялся упоминать о гражданском долге и это привело женщину в себя. Когда Жаба (так все психологи неофициально называли начальника) начинал говорить о гражданском долге — дело обстояло скверно. А терять работу она сейчас попросту не могла. Пуска и муж начал делать робкие попытки восстановить семью. Ничего это не значит.
Завтра появится другая, потом третья. И они обязательно появятся, потому что жена его больше не любит. Она отчетливо осознала это ночью, когда он решил к ней приласкаться; Юлия с омерзением оттолкнула его руки и, забрав подушку, перешла спать на диван. Ей было противно в нем все — дыхание, тепло тела, манера обниматься и запах одеколона.
«Ну что ж, — думала она тогда, лежа скрючившись в три погибели и глядя усталыми глазами в темноту. — Мы оба сделали все, чтобы благополучно разрушить семью. Особенно убиваться нечего. На улице никто не останется, с голоду не умрет. Мне всего тридцать два года. Странно! А я чувствую себя такой старой… Наверное, потому, что постоянно выслушиваю чужие исповеди… Сменить бы работу, а на что? Да и с работой я сегодня, кажется, благополучно распрощалась…».
Утром от ее ночного порыва, когда она заявила, что уволилась, не осталось и следа. Юлия ласково общалась с дочкой, собрала ее в школу, в кои-то веки выгладила давно выстиранные рубашки мужа. Тот поглядывал в ее сторону, но после понесенного в постели краха заговорить не решался. Собака гуляла на удивление спокойно, ни разу ни на кого не бросилась. Сама Юлия сохраняла хорошую мину при плохой игре.
«Ничего не изменилось. Мы больше не семья, рассчитывать мне не на кого. И на работу я вернусь».
И поэтому она с ледяным лицом слушала высказывания начальства и думала тем временем о Дане. Через полчаса начальник выдохся и соизволил спросить — да не случилось ли у Юлии чего-нибудь ужасного? Отчего у нее такие глаза? Та сморгнула и вежливо ответила, что : большие проблемы в семье. Нет, она не оправдывается.
Тому, что она среди ночи сорвалась со смены, оправданий быть не может.
— Это безобразие! — Она сама вынесла себе приговор. Жаба даже опешил. Такое самобичевание ему приходилось встречать редко. Он даже стал любезней.
Спросил, не желает ли Юлия взять небольшой отпуск.
Отоспаться дня три? Ее подменят. Та качнула головой:
— Нет-нет… — Она едва не ляпнула «Жаба», но вовремя опомнилась и назвала начальство по имени- отчеству. Среди персонала телефона доверия иногда даже заключались пари — знает тот о своей позорной кличке или нет? И что будет тому, кто случайно при нем оговорится?
— Отпуска мне не нужно, — Юлия говорила сдержанно и с достоинством. Жаба обожал, когда передним заискивали, а вот такой независимый тон мог вывести его из себя. — Я готова отработать все праздники. И новогоднюю ночь тоже.
Тот еле слышно что-то буркнул, кивнул и всем своим видом дал понять, что так и быть — прощает Юлии ее гнусную выходку, но только по причине своей доброты и, конечно же, джентльменства и понимания гражданского долга. На самом деле, Юлия негласно дала ему взятку. В новогоднюю ночь дежурить не хотелось никому. А вот ей хотелось. Дочка пойдет к друзьям — там ей будет лучше, чем в этом склепе, в который превратился их дом.
Собака ляжет спать, получив под елочкой (какая там елочка!) кость. А муж?
'Пусть идет, Куда угодно, — думала Юлия, сидя перед телефоном в ночь со среды на четверг. — Если говорит, что та женщина ему безразлична — пускай докажет. Достаточно я натерпелась, чтобы еще Вилять хвостом! И потом… Он мне неприятен. Так что, если желает сохранить семью — пусть приложит усилия сам! Теперь его очередь делать жалкие попытки, какие делала я!
Цветы, которые никому не нужны… Билеты в театр, которые приходится разорвать! Дипломатия, унижения, компромиссы… Чего ради? Ведь я спасала наш брак только по инерции, и куда это меня завело? Пусть делает в новогоднюю ночь, что хочет. Пусть останется дома.
Позвонит мне на телефон доверия. Поболтаем. Но ведь нет — уйдет — его же никто не понимает! А та будет ждать. А мне все равно!'
Зазвонил телефон, и женщина сняла трубку:
— Понимаете, у меня счастливая семья! — пробормотал тихий голос, в котором, как отметила «Галина», не было и тени счастья. Пробормотал и умолк.
— Я слушаю вас, — ответила она, стараясь говорить приветливо и спокойно. И то и другое давалось нелегко. — Меня зовут Галина.
— А меня… — Голос приобрел половую принадлежность — на другом конце провода заплакала
