Взяла на руки кота, и мы ушли из дома. Я ничего не понимала, но спросить не решалась. Мы спустились в метро, там было уже пусто. Я думала, мы должны срочно куда-то ехать, к тому самому убитому человеку, или вдруг кто-то еще умирает… Но мама развернулась посреди вестибюля и повела меня обратно, наверх. На эскалаторе сказала мне, чтобы я всем говорила, что мы ездили за город, к знакомым, но не застали их, простояли за воротами, пришлось вернуться. И нас не было дома несколько часов. Я даже не спросила, зачем вся эта ложь.
Она никогда не заставляла меня лгать, наоборот! Ай тот вечер мама стала совсем другой. Я уже боялась ее. Уже тогда боялась. Она была не такой, как всегда. Я просто перестала ее узнавать.
Наверху, в вестибюле метро, был киоск с очками.
Мама подошла и стала выбирать оправу. Я не понимала, зачем это ей, потому что очков она не носит. Продавщица стала нервничать — мама ей нагрубила. И это тоже меня ошарашило — она всегда такая спокойная!
Мы пошли прочь и встретили ту девушку, Машу, у которой я ночевала. Она сама с нами заговорила. Лицо у нее было… Ну почти, как у мамы. Несчастное лицо.
А ночью меня разбудили. Пришла милиция, и я узнала, что убили нашего соседа. Моего учителя, Алексея Михайловича. А на другой день услышала, что убил его Даня, тоже его ученик. Труп подбросил к соседке. Уже во всем сознался. У нас только об этом и говорили, все, весь подъезд.
Только мама — никогда. Как будто ничего не случилось. И я тоже молчала. Я бы и сейчас молчала, я терпела до последнего, только… Когда мы с ней спорили насчет Нового года, у нее стали такие же глаза, как в тот вечер Как пятнадцатого декабря. И мне стало очень страшно.
Я не хочу на нее наговаривать, ведь она — моя мать.
Она заставила меня лгать, зачем-то устроила эту комедию с метро… Совсем не «Божественную…». И ничего, ничего не объяснила. Она стала совсем другой, и я больше ее не понимаю. Я даже звонила в телефон доверия, нам раскидывают их рекламки по почтовым ящикам.
Только не решилась говорить начистоту.
Я… Погодите, мне надо сказать еще кое-что.
В ту ночь… Ну, когда убили Алексея Михайловича…
Я проснулась после полуночи. Приснился какой-то кошмар, в ту ночь одни кошмары снились. Я пошла на кухню, попить воды. Включила свет, взяла стакан.
В раковине лежал камень, которым мама придавливает соленые огурцы. Кусок гранита, ей кто-то подарил.
Серый такой, немножко с блестками. И на нем была кровь. И волосы. Седые волосы.
Я его вымыла и положила в сушку. Не знаю, зачем, как-то машинально. Мама всегда велела не оставлять в раковине грязной посуды. Попила воды, легла. Потом приехала милиция. Все, что случилось в тот вечер и в ту ночь, я обдумала позже. И вот тогда мне стала страшно по-настоящему.
То, что она устроила в метро, называется «алиби».
Правильно? Она просто пыталась привлечь к себе внимание.
Знаете, я чувствую себя такой старой… Будто у меня в груди не сердце, а сушеный гриб.
Не знаю, заметила ли мама, — что я помыла камень?
Наверное, да. Она все последние дни смотрела на меня так странно… Это было похоже на гинекологический осмотр. Наш класс — девочек — уже водили. Мне было ужасно стыдно, хотя я ни в чем не виновата. Она как будто хотела о чем-то заговорить, и не могла. И я не могу.
Я больше не могу и нею говорить. Пока останусь у отца.
Спасибо, мне намного лучше.
Она созналась? Она в самом деле созналась? Но она же не виновата!
Виноват только я. Я один его убил, слышите?!
Простите, я сейчас успокоюсь…Зачем, зачем она это сделала, ведь я уже взял на себя вину… Ну зачем?! Ведь у нее ребенок!
Вы говорите — Светлана что-то видела, какие-то улики. А убил Алексея Михайловича все равно я. Мать Светы созналась? Вы меня не обманываете?
Простите… У меня глаза постоянно на мокром месте. Не знаю, в чем дело, наверное, нервы. Господи, что я натворил!
Вы говорите — улики, и еще личное признание. Зачем? Потому что дочь больше не хочет жить с убийцей?
Потому что мать поняла, что Алексей Михайлович вовсе не…
Постойте! Я расскажу все, как было, и эту женщину, вы слышите, должны отпустить! Да, она убила его физически, камнем каким-то, как вы говорите, но виноват все равно я! Есть вещи потяжелее камня. Я один убил его!
Я его любил. Ладно, это в сторону, хотя… Я всегда чувствовал себя не таким, как другие. Только не подумайте, что между нами была какая-то грязь. Я не знаю, что это было. Я обожал его, боготворил. Наверное, я просто умею любить слишком сильно. Слишком. И та любовь, которую я получал в своей семье, меня не устраивала. Мне было мало этой обычной любви. Я хотел чего-то необыкновенного. Пол, возраст — все это было не важно. Я был как голодный человек, который хочет поесть, а что именно — ему все равно. Не знаю, отчего, всегда так было. Наверное, сейчас я нахожусь именно в том месте, которое мне и нужно. «Любовь, любить велящая любимым…» Я здесь уже всем надоел с этой цитатой. Но есть и другая.
'Они сказали мне: «Ты стал безумен из-за Того, кого ,ты любишь». Я им сказал: «Одним безумцам дано изведать сладость жизни».
Это из древней арабской поэзии. Иаффи… Впрочем, не важно. Я хотел любить так, как никто никогда не любил. И чтобы меня любили безумно. Меня — и больше никого. У меня получилось. «Падающего толкни» — вот вам еще цитата. Какое-то время я был счастлив. Наверное, уже тогда и сошел с ума, разве я отрицаю?
А у него не получилось. Он даже не догадывался ни о чем. Был со мной ласков, но держал на расстоянии. Я был и счастлив, и несчастен. Вторник, среда, четверг…
Дни наших занятий. Точнее, ночи.
Я, и только я, убил его. Потому что хотел его только для себя. К институту не ревновал — это была его работа. Но были и частные ученики, а ведь я — один из них. Я хотел быть единственным, но как это скажешь? Я хотел, чтобы он любил только меня. Наконец, получилось вам все объяснить. Вы понимаете?
Я не гомосексуалист. Так и запишите. Я полюбил его, как человек человека, как душа — душу. Как Данте — Беатриче, а ведь он и руки ее никогда не касался! Несовременно, скажете? Ну и пусть. Каждый идет своей дорогой. О, теперь я это очень хорошо понимаю!
Моя соседка ни в чем не виновата. Повторяю в сотый раз — ни в чем!
Дело было так. Я зашел к Алексею Михайловичу за неделю до того… У него как раз занималась Света, девочка двенадцати лет, ну, вы ее знаете. Дверей в нашем тамбуре никто не запирал, так что я просто вошел в квартиру, заглянул в комнату… Я вообще-то хотел спросить, нельзя ли прийти вечером чуть пораньше — ко мне родители собирались заглянуть. И увидел, что он ее целует.
Я не отрицаю, что он поцеловал ее в лоб. Ничего больше. Но у меня в груди будто серная кислота зашипела. Он не видел меня, девочка тоже. Алексей Михайлович сказал ей — и так ласково! — «повтори!» Так ласково!
И она прочитала наизусть отрывок из Данте. Не знаю, что со мной было. Помню, что едва устоял на ногах и с трудом вышел. С чем это сравнить? Скажем, можно ЗНАТЬ, что тебе изменяет любимый человек, но ВИДЕТЬ это — совсем другое.
Вечером я пришел к нему заниматься в обычное время. Но со мной что-то случилось, я не мог держать себя в руках и все выплеснул. Видели бы вы его глаза! Он смотрел на меня, как на сумасшедшего! Собственно…
Наверное, правильно смотрел. А потом сказал: «Такое ощущение, что ты можешь меня убить». А я ответил:
