затем реакция, невыносимая тоска, вплоть до бестолковых поисков старого револьвера.
Другое дело на людях, здесь его линия поведения диктовалась обстоятельствами. Каково отношение Толлебена к флоту? Мангольфу достаточно было вполне правдиво отвечать на вопросы Тассе и его друзей. Толлебен? Прусский юнкер. Они ведь слышали, что говорит о флоте ландрат Иерихов? Кстати, если они полагают, что сам Ланна искренно… Нет, Мангольф признался, что Ланна не разгадаешь; именно это больше всего и раздражало единомышленников Мангольфа.
Со своими коллегами из высших правительственных сфер помощник статс-секретаря мог говорить прямо. Они, как и он, учитывали опасность, какую представляет зять рейхсканцлера. Опять династия вроде бисмарковской! Та еще у всех в памяти. Но втолкуйте-ка это парламентариям!
Там Мангольф наталкивался на равнодушие, и могло ли оно удивить его? Группа воротил, преследующих собственные корыстные цели, распространяла свое влияние внепарламентскими путями. Монарх сам выбирал себе советчиков, а успех рейхсканцлера зависел от того, удастся ли ему настроить монарха в пользу могущественных воротил. Император же видел назначение рейхсканцлера в том, чтобы водить этих господ за нос. Такова система, и менять ее нет оснований.
Мангольфу приходилось напоминать депутатам, что в их программу входит требование парламентского режима. Они возражали, что в период блистательного расцвета нечего думать о бурях и катаклизмах. Во всяком случае, все, что есть в системе отсталого, Ланна либо смягчает, либо даже устраняет. Благодаря Ланна мы, можно сказать, шагаем в ногу с современностью! Он внес в систему легкость, подвижность, даже отказ от устаревшей строгости нравов. Итак, это была его система — система Ланна. Дела шли нехудо, пусть так идут и дальше. Зять в качестве преемника? Что ж, и это не плохо.
Так наступил день свадьбы. Он миновал. Чета Мангольф сидела в одиночестве дома.
— Ты что-то бледен, мой друг, — сказала Беллона.
Хотя ее участие было искренним, в тоне звучала напыщенная манерность. Она обвила его голову рукой и постаралась придать всей своей фигуре стильный излом.
— Разве ты не счастлив? — с наигранным равнодушием спросила она.
Но он чувствовал ее тайный трепет, и она раздражала его.
— Меллендорфский дворец — отнюдь не гарантия счастья, — ответил он резко.
— Отец купил и меблировал для нас самый шикарный стильный дворец, и мы живем в нем: неужели, мой друг, сейчас время тосковать о двух каморках при рейхсканцлерской резиденции? — Рука поднялась под прямым углом кверху; Белла говорила свысока и с обычной гримаской. Так понимала она его печаль! Мангольф в глубоком раздражении неподвижно сидел у своего роскошного камина.
— Впрочем, она будет его обманывать, — заявила вдруг Беллона тоном простой мещанки.
Он нашел нужным выразить сомнение, но урожденную Кнак невозможно было переубедить. Она наблюдала за Алисой Ланна во время венчания.
— Все вы ничего не видите. И ничего не слышите. Когда она, бывало, говорила «этот Бисмарк», подразумевая своего нареченного, чьему тону она подражала?
— Ну, с Терра ведь все покончено! — простодушно возразил он.
— Все еще впереди, — возвестила она. — Ты заблуждался, милый мальчик, если думал, что такая, как Алиса Ланна, решится еще до свадьбы… Она-то, с ее расчетливым умом!
— Зато у тебя, Беллона, женский ум.
— И слава богу. Потому-то я и предсказываю: все еще впереди.
Он противоречил и таким путем добился от нее обещания в ближайшем же будущем представить ему доказательства.
Но ее доказательства были весьма сомнительного свойства. Алиса Ланна отказалась от свадебной поездки со своим Толлебеном. Мангольф возразил, что она, естественно, побоялась скуки, но жена его подозревала здесь уступку требованиям Терра. Для нее ведь нет сомнений, что их отчужденность, чуть не вражда — просто комедия. Беллона не пропускала ни одного приема у своей приятельницы, но ни разу не встретила там Терра. Значит, его принимают наедине. На одном вечере у себя, в новом Меллендорфском дворце, она нарочно села возле Терра, поодаль от всех. Она дала ему полную возможность заговорить об Алисе. Но он — ни слова. Она попыталась откровенничать: «Наша бедная Алиса несчастна». В ответ — испуг, такой резкий, как все у этого человека. Он судорожно прижал руку к груди, он оскалил зубы. А глаза так и засверкали исподлобья: он явно почувствовал себя уличенным. У него был такой вид, будто он способен ударить даму. Беллона подозвала кого-то из гостей.
В спальне она рассказала обо всем мужу. Готовясь ко сну, чета еще раз взвесила все, что подтверждало подозрения. Уже в постели оба сокрушенно повздыхали.
— Бедная моя Алиса! — вздыхала Беллона. — Какое несчастье для нашего круга! Что скажет государыня? А какой шум поднимется за границей!
— Это необходимо предотвратить, — скорбно произнес Мангольф.
Взволнованная Беллона согласилась с ним. И они пожертвовали часом сна, не придя в результате ни к чему. Каждый из них, бросая слова, словно закидывал другому удочку.
— Если это станет достоянием гласности, Толлебену крышка, — сказала жена. Муж не решился понять.
— Ужаснее всего было бы падение Ланна, — сказал он.
И этой мысли они пожертвовали еще полчаса сна. Наконец Беллона подвинулась почти к его подушке и прошептала ему на ухо:
— Надо с этим покончить, раньше чем Толлебен станет статс-секретарем.
Не понять смысла невозможно, принимая во внимание тон, каким были сказаны эти слова. Долгая пауза. Мангольф затаил дыхание.
— А как ты себе это рисуешь? — спросил он, немного помолчав.
Белла, не задумываясь:
— Боже мой, нужно сказать обо всем мужу. То есть не сказать, а написать. Конечно, я не собираюсь действовать открыто.
— Значит, анонимно? — спросил Мангольф, потому что больше нечего было терять.
Она засмеялась, пожалуй, слишком резко.
— Боже мой, если это доброе дело и притом нужное? Какое значение имеют слова? Анонимное письмо… ну, что ж тут особенного? У меня вовсе нет привычки к ним. Такая женщина, как я, пишет анонимные письма, так сказать, в перчатках и только в перчатках решается прикоснуться к ним.
Даже и в постели тот же претенциозный снобизм и гримаска, но при этом такие циничные мысли! Никогда она не казалась ему столь соблазнительной; он внезапно привлек ее к себе. Уже наполовину отуманенная страстью, она прошептала:
— Дурак Толлебен, конечно, поднимет шум и свернет себе шею. А я-то тут при чем?
Когда Толлебен получил письмо, он бросил все дела и без шляпы, с распечатанным письмом в руке, ринулся через сад к рейхсканцлерскому дворцу, в левом крыле которого со стороны Вильгельмштрассе помещалась его квартира. Жены дома не оказалось: потный и запыхавшийся, он добежал до швейцара, узнал, что жена в апартаментах рейхсканцлера, опять поднялся по лестнице. Обошел все здание, вплоть до кабинета Ланна. Он так волновался, что способен был войти туда с письмом в руке. К счастью, ему навстречу вышел Зехтинг и доложил, что его сиятельство, господин граф, в посольском зале, там прием. Толлебен об этом позабыл. «А моя жена? Моя жена?» Графиня в зимнем саду. Не дрогнув, выдержал лакей свирепый взгляд несчастного супруга. Вот, наконец, красная гостиная: в бурном отчаянии Толлебен проделал весь путь до нее. Каждая роскошная комната, через которую он проходил, убеждала его, что подлое письмо не лжет. К обладательнице этой роскоши он был равнодушен, как и она к нему; такая женитьба — тяжелая ошибка. В его душе нет чванства, он презирает чванство, — удар кулаком по какой-то позолоте! Он — истовый протестант. Он плюет на этот скарб и на его владельцев; честный юнкер с радостью удалится в поместье, которое в качестве приданого, слава богу, записано на его имя.
Последнюю дверь он открыл пинком, лакей, видно, был не из расторопных. «Где моя жена?» — «В зимнем саду». Между колонн, которые в глубине обрамляли сад, он увидел ее. Она стояла позади сооружения в виде алтаря, у последней кулисы перед перспективой зимнего сада. На переднем плане красный шелк, расставленная группами мебель и в простеночных зеркалах ее отражение, ярко-красное с позолотой; дальше алтарь, на нем высокая урна; за ним сплетающиеся верхушками растения, дышащие
