Юноша мстительно произнес у самого ее рта:
— А теперь? Пойдешь теперь со мной?
Блаженно вздохнув, женщина с той стороны сказала:
— Глупый, это ты и раньше мог получить.
— Я хочу, чтобы ты ушла со мной.
— Но ведь князь же написал мне. — Она зевнула.
— И ты способна вернуться?
— Разумеется.
Он занес кулаки. Она сказала, себе в оправдание:
— Так надо.
— Терзать меня? Продавать меня? Отнимать у нас все счастье жизни?
— Быть благоразумными, — закончила она и притянула его к себе.
Сколько он бесновался, ревел от боли, плакал от грусти! Теперь довольно, не думай, наслаждайся. Тело у нее белое, как амфора, гибкое, как борющийся зверь. Оно выплескивается из убожества этой подозрительной каморки, оно вырастает для тебя во вселенную, ты полон им. Молчи, впивай струящиеся предчувствия, припав к ее увядающему лицу. «Она чужая женщина, а у нее волосы сестры. Девка, а у нее тот же, только более зрелый рот. Я целую ее рот и лишь сейчас познаю свою сестру. Эта женщина — сестра и ей и мне. Все мы — одно».
Она спросила:
— Отчего лицо у тебя стало таким прекрасным? — ибо оно расцвело в мечтательном блаженстве.
— Ребенка от тебя! — сказал он страстно, и как ни высмеивала она его, как ни возмущалась, показывая свое безупречное тело: — Ребенка от тебя! — пока она не вцепилась в него, молящая и покорная.
— Значит, я уйду без тебя? — спросил он напоследок.
Она ответила, что звучит это печально, но такова жизнь. Мало-помалу привыкаешь быть одиноким и тем не менее зависимым от всех. То и другое неизбежно. Меня это не трогает.
— Неужели мы живем для того, чтобы нас ничто не трогало? Какой же в этом смысл?
— Вот какой! — ответила она в поцелуе.
Глава II Единоборство
После нескольких семестров в университетах, где нарочито поддерживаемый дух романтики только укрепил современные воззрения Вольфа Мангольфа, молодой человек в 1894 году отправился в Мюнхен, чтобы завершить там свое образование. Новоиспеченный доктор прав скоро стал бывать у многих профессоров, а при их содействии завел знакомства и выше. На карнавалах и пикниках он блистал не меньше, чем на более серьезных вечерах молодежи, увлекающейся искусством и наукой.
Но в своих двух изящно обставленных комнатах на первом этаже, скрытый от посторонних взоров, завоеватель жизни довольствовался самой скромной пищей, торопился снять ловко сшитый сюртук и в тесной одежде школьных времен, наморщив лоб, занимался подсчетами и сведением баланса.
Пылающие щеки тех девушек, которые позволяли себя целовать, оценивались лишь в зависимости от влиятельности их отцов. Холодное рукопожатие какого-нибудь молодого аристократа имело куда больший вес. Аплодисменты после сыгранного на рояле «Тристана» учитывались со стороны пользы, какую можно из них извлечь. Сколько знакомств принесло лето, к чему могло бы повести данное приглашение на дачу, какие виды для служебной карьеры открывала своевременно преподнесенная лесть?
Граф Ланна — «мой коллега граф Ланна» — сказал дословно следующее: «Каждый молодой человек, который придерживается правильных взглядов, может надеяться, что у определенных влиятельных лиц он на примете». Медленно и отчеканивая слова, сказал он это во вторник в семь часов в уборной. Неужели это было брошено так, без особого значения? «В среду он принял мое приглашение на завтрак, в четверг пришел. Он как будто и не удивился, что была икра. Моего поручительства на векселе он потребовал как равный у равного. Я твердо убежден, что он меня не подведет. Ведь он граф Ланна, сын посла! Рано или поздно отец об этом узнает. Я там на примете».
Однако за поручительство можно дорого поплатиться! «Я простодушен, как дитя. Какое дело этим людям до плебея, который оказал им услугу?» Горячей волной нахлынула ненависть к сильным мира, но острая, пронизывающая боль заглушила даже ненависть: ты ничтожен, ты зависишь от тех, кому по законам природы полагалось бы подчиняться тебе. Ты должен приспособиться к их нравам, твоя мудрость должна равняться по их взглядам, ты повседневно отрекаешься от себя самого. Как ты живешь!
Надо сдержать моральную тошноту, лечь и закрыть глаза. И тут сквозь закрытые веки возник образ друга, утерянного, давно вычеркнутого из памяти, столь презираемого на расстоянии, — но войди он сейчас, и ты бросишься к его ногам. Ты увидишь его лицо, как всегда, без маски, лицо, изборожденное непритворными чувствами, и в ответ от тебя потребуется такая же честность. «От меня! Что знает он обо мне? Человек его склада проходит через жизнь как глупец, — он ничего не желает, его ничто не гнетет, ничто не тянет вниз. Разлада, в котором таятся отчаяние и смерть, он и вовсе не видит. Ему легко, он не честолюбец!»
И честолюбец склонился над своим отражением в зеркале, увидел хорошо знакомые черты. В этот миг самоистязания они обострились и ввалились под высоким желтым лбом, дряблым лбом старца. Глаза с беспокойной злобой встретили собственный взгляд. Так сидел он, и его мысль, то восторженно, то содрогаясь, взвешивала успех, власть и смерть, пока, наконец, его не настигло лучшее из всего земного — сон, горячо призываемый страждущим «я», которое жаждет забыться.
Наутро он вспомнил: «Я еще не был у Леи. Ехать недалеко, и она ждет». Он отмахнулся. Разве можно любить неудачливую актрису?
Итак, скорей на люди, надо быть веселым и полезным, надо нравиться. Вот так, живо пройтись на руках по всей комнате. У такого ловкого молодого человека никто никогда не увидит того лица, какое было у него вчера вечером. Гримасы перед зеркалом! Это придает беспечность. Важно также, чтобы одежда была безупречна как с точки зрения щеголя, так и обывателя.
Вот он уже в пути, уже на ходу — этот невозмутимый молодой человек по имени Вольф Мангольф, но его окрыленный путь прерывает мысль о неудачно выбранном галстуке, и — ничего не поделаешь — приходится вернуться домой.
В один из таких прекрасных сентябрьских дней он встретил некоего Куршмида, случайного знакомого. Мангольф сначала даже не мог вспомнить, где он видел этого кудрявого блондина. Несомненно, где-то за кулисами. Совершенно верно, у Леи. Коллега, который читал ей свои стихи. Безнадежный способ занять ее воображение.
Этот Куршмид передал от нее привет смущенным и вместе с тем язвительным тоном, который означал: «Она зовет тебя, почему ты не приходишь? Мне, любящему ее честнее, чем ты, она поручила привести тебя. Вот я пред тобой со своей трагической скорбью, — что ты ответишь мне?»
Мангольф попросту взял его с собой на ярмарку, развлечься в блеске и шуме балаганов, каруселей и пивных. В компании были два веселых художника, некий молодой богач и еще граф Ланна. Богач, который был на две головы выше остальных, вставив в глаз монокль, с огорчением констатировал, что женщин не видно нигде.
И вдруг рванулся в толпу. Музыка, гремящая со всех сторон, заглушила его боевой клич, но сомнений не было — он заприметил женщину. Остальные последовали за ним. Куршмид не покидал Мангольфа, обхаживая счастливого соперника, словно тот был его начальством.
Наконец обнаружилось, что влекло к себе богача. Минуя несущуюся с диким ревом карусель, минуя ряд балаганов, он устремился к ничего не подозревающему созданию. Оно стояло в коротенькой мишурной юбочке, кутаясь в убогий платочек, и, видимо, поджидало кого-то среди досок и парусиновых полотнищ, за кулисами праздничного блеска.
Приятели богача предоставили ему свободу действий, но с противоположного конца быстро и решительно приблизился коренастый человек, освободил мишурную юбочку и увлек ее за собой. При свете фонаря можно было разглядеть, что у нее копна рыжих волос, у него — смело очерченный профиль. Все успокоились на этом, кроме Мангольфа. Он умышленно отстал от всей компании. Но Куршмид от него отстать не пожелал, и Мангольфу пришлось частично довериться ему. Тот человек… ему показалось, что это старый знакомый. Не то чтобы он хотел при подобных обстоятельствах возобновить знакомство, словом, Куршмид понимает…
