железяка на время, а это – друг… Спорить я не посмел. Я выбрал себе фальшион – в другое время он показался бы тяжеловатым, но сейчас мне подумалось, что он подойдет мне лучше всего. Фальшион был простоват, но вполне добротно сработан. Впрочем, плохого оружия здесь не было… Рейтер к моему выбору отнесся спокойно, ничем не выразив свое одобрение или порицание:
– Еще что-то возьмешь? Щит, мизерекорду?… Я отрицательно покачал головой. Мы вернулись на корабль далеко за полночь. До утра было тоже далеко, но я не мог его дожидаться – мне оставалось только набросить наплечный мешок. Я думал, что генерал просто проводит меня до той двери, через которую я попал в корабль и закроет ее за мной. Но мы вышли на палубу вдвоем. Железо глухо гудело под нашими ногами и я опасался, что мы перебудим полгорода. Но Рейтер был спокоен, и мне оставалось хотя бы подражать ему. С моря, нанося туман, дул слабый ветер – было довольно свежо. Наше прощание не затянулось и обошлось без напутственных пожеланий. Генерал спросил:
– Все-таки решил идти на войну?
– Иначе нельзя… – ответил я, – но я уже привык.
– Это хорошо… Береги себя, сынок…
– Я постараюсь… господин генерал. Я спрыгнул на землю и пошел в туман. Пока корабль не скрылся за белесой пеленой, я несколько раз оборачивался
– но генерал продолжал стоять у фальшборта, будто тот капитан, что покидает свой корабль последним. Мне подумалось – этот капитан не покинет свой корабль никогда. Никогда!!!
Восход солнца я встретил еще в городе Рейтера. Я хотел бы убраться как можно скорей, ибо везде мне мерещился призрак генерала. Но мне надо было купить кой-какую мелочь и утро я встретил в забытой всеми корчме, где я тщетно пытался согреться стаканом курного вина. Корчмарь еще до конца не проснулся, равно как и его посетители. К нему зашел молочник, чтобы поделиться последними слухами. Краем уха я услышал:
– Слыхал!?! В магистратуре опять видели призрак генерала… Теперь он ходил еще с каким-то приведением – молодым парнем. Наверное, это сын его нерожденный. Они прошли по второму этажу и ушли в стену. Эта история не умерла – потом я не раз слышал ее в других изложениях все с новыми и новыми подробности. Но я никогда ни опровергал или подтверждал эту историю. Ведь чертовски приятно быть хоть частью легенды. Я покинул города еще до полудня – ушел тихо. Никто не заметил моего исчезновения, равно как никто не знал, что я в этот город входил. Это была личная просьба генерала – он просил, чтобы я не воскресал в его городе. Он предпочитал, чтобы на его родине не воскресали покойники и не происходили чудеса. В соседнем городе я купил себе коня. Во все времена конь под седло стоил дороже, нежели его собрат, впрягаемый в телегу. Но война вызвала кризис перепроизводства. И если демобилизованные тягловые лошади легко раскупались крестьянами и купцами, то ездовым оставался только один путь – на живодерню. Скакуна я купил за смехотворную цену и прежний хозяин гордо именовал его Тля… Когда меня и генерала Рейтера разделяло миль двести, я начал свою трансформацию. Для начала я сбрил волосы– Ади Реннер лысым не был, предпочитая, из прически короткий ежик. Из кармана я вытянул перстень – широкое стальное кольцо с оскаленной волчьей пастью – говорят, что сын кондотьера носил такое же. Говорили так же, что из оружия он предпочитал эсток
– меч-шпагу. Генерал предлагал мне достать такой же, но я отказался, сославшись, что драться панцеропробойником может только совершенный кретин, которым Ади Реннер наверняка и являлся. Еще у него была одна особая примета – одна, но она стоила многих. От уголка правого глаза узкой полосой шло родимое пятно, будто кровавые слезы текли по его щеке. Рейтер, не долго думая, предложил мне сделать татуировку. Когда я заметил, что не хочу оставаться Реннером на всю жизнь, он ответил, что можно татуировку свести. Займет это с полгода и кожа будет как после оспы. Я не согласился. Тогда генерал сварил состав, который я должен был нанести перед своим превращением, а потом – подновлять его хотя бы раз в неделю. И когда я закончил макияж, от меня прежнего почти ничего не осталось. И когда меня спрашивают, кто начал ту войну, я без зазрения совести отвечаю – Ади Реннер.
Я опять стал молодым Я вернулся в весну, которую собирался превратить в войну. Потом говорили, будто я был как ураган. Но это вряд ли: природа не бывает такой разрушительной. В свое оправдание могу сказать, что я убивал только тех, кто не сложил оружие. Но бросать оружие на этой земле считалось плохим тоном. Кровавый след стелился за мной по всему правому берегу: слухи и дурные вести обгоняли меня: скоро на каждом перекрестке судачили о воскресшем Ади Реннере, более кровожадном, нежели ранее. Чуть не на каждой стене появилась бумага, предлагавшая за меня деньги – за живого или мертвого. Мертвым я ценился в половину меньше – и я догадывался, кто собирался оплачивать разницу. Когда я решил, что мне пора, сумма за меня живого перевалила за тысячу серебром. К тому времени меня уже тошнило от такого количества крови: она была везде: на клинке, на одежде. Мне порой казалось, что я дерусь в багровом тумане. Я упился крови – но иначе я не мог. Ровно за две недели до того, как основные силы федератов начали форсирование устья Курух, аналогичную операцию проделал и я. И, хотя, на обоих берегах люди были довольно нервные, я пересек почти без приключений. Почти. Когда я спускался к реке, я нарвался на патрульного с самострелом. Уж не знаю, почему он был один, и почему он просто молча не всадил мне бельт в спину.
– Стой, кто идет, – крикнул он мне. Я обернулся. Он узнал меня. Верней – узнал во мне другого.
– Ты Ади Реннер, – сказал он, наводя на меня свою машинку.
– Брось свою игрушку, – ответил я, – тогда не убью… Он бросил его на землю и скрылся в чаще. Речка была широкой – может с четверть мили в ширину и хотя я переправлялся ночью, на том берегу меня встречало трое. Они были с обнаженными саблями, но драться я не стал, а попросил их отвести к их командиру. Уже к утру я сидел у командующего округа. Воевода предложил мне патент лейтенанта с соответствующей оплатой. Я рассмеялся и попросил патент майора. Исходя из славы Реннера мы сторговались на патенте оберлейтенанта, но с жалованием капитана. Рота, которую я получил под команду, вместо пяти штатных взводов имела только два. В случае вторжения должны были отмобилизироваться еще два, но мне дали ясно понять, чтобы я на них особо не рассчитывал. Так оно и оказалась. Войско мое было сборищем непрофессионалов, волею судеб, примеривших военную форму. Первым делом я переразбил роты по-новому, разделив их на просто плохих солдат и на очень плохих солдат. Нет, я ни в чем их не обвиняю – командир может сколь угодно выговаривать своим солдатам, но ругать их за глаза не имеет права. Да, я гнал их в бой – но я дрался вместе с ними, дрался впереди их… И моя рота дралась неплохо – во всяком случае не хуже остальных. Но это уже ничего не меняло…
Когда федераты начали переправу через Курух, в их первом эшелоне двигалось семь дивизий. На нашем берегу им противостояло пять дивизий. Казалось бы разрыв не такой большой, но только на первый взгляд. Моя рота являлась не единственной некомплектной – такое положение было хроническим: недомобилизированные роты собирались в недоформированные батальоны. Они составляли неполные полки, те, в свою очередь – неукомплектованные бригады, дивизии… В общем против полновесных семидесяти тысяч было выставлено только двадцать. И еще – семь дивизий шли в первой линии – у нас же первая линия была последней. И вот, в одно утро, когда пойма была затянута туманом федераты начали наступление. Первые лодки появились еще до того, как начало светать. Нашим единственным шансом было уничтожать их быстрей, чем они высаживаются. Выше по течению стали лить на воду масло и нефть и скоро вся река пылала, будто она несла не воду, а лаву. Это задержало их на некоторое время – кое-где нам даже пробиться к воде. Но федераты стянули свои войска на плацдармы и как только огонь потух, к ним начало переправляться подкрепление и уже к ночи того же дня им удалось выдвинуться миль на семь. Ночью переправилась кавалерия, утром саперы начали наводить первые понтоны. Наша кампания была проиграна – во избежания котлов пришел приказ отойти. Дороги войны опять свели меня с воеводой – моя рота оказалась его передним краем. Старик, наверное, не сильно верил в верность наемников, и был удивлен, что я еще вместе с ними. К тому времени мои потери были столь значительными, что я подумывал свети солдат в одну роту, но он приказал нам отойти для пополнения. Я бы хотел иной участи, но воевода оставил нас в качестве личного резерва, впрочем не брезгуя затыкать нами иные бреши. Но оттеснив нас миль на сорок, федераты неожиданно остановились. Когда это произошло, на передний край прибыл воевода. Я встретил его.
– Ты еще жив, кондотьер? – спросил он, сползая с лошади.
– А как же…
– Поговорим?
