Он высказывал свои мысли с таким несокрушимым убеждением, с такою неопровержимой логикой, что слушателям казалось, будто они видят, как строится здание, в котором все высчитано и продумано от фундамента до мельчайших деталей отделки, все неоспоримо, как математическая истина.
— Непреложный закон гражданских обществ, — говорил Пестель, — заключается в том, что каждое государство состоит из народа и правительства и как тот, так и другое имеет свои права и обязанности. Однако же правительство существует для блага народа и не имеет другого основания своему бытию, как возможное благоденствие всех и каждого в отдельности членов государства. При этом благоденствие общественное должно считаться важнее благоденствия частного, и ежели оные находятся в противоборстве, то первое должно получить перевес. Государственное благоденствие состоит из двух главных предметов: безопасности и благосостояния. Безопасность должна быть первою целью государственного правления, ибо она служит основанием стойкости государственного здания. И если отдельный гражданин собственным усиленным трудом или положенным ему природою талантом может составить свое благосостояние, то утвердить его в безопасности может только крепкая государственная власть. Как вы сами знаете, существующий ныне порядок вещей в нашем отечестве отнюдь не согласуется с высказанными мною и, надеюсь, убедительно доказанными положениями. Нынешнее правительство есть зловластие и, как таковое, подлежит, следовательно, ниспровержению. Временное правительство должно будет немедля уничтожить рабство, в котором многие миллионы граждан до сих пор обретаются. Дворянство должно безотлагательно отречься навеки от гнусного преимущества владения крепостными душами. Народ российский отныне не должен быть собственностью какого-либо лица или фамилии…
— Пора, судари мои, давно пора! — выдохнул Горбачевский.
— Будем надеяться, что истинные сыны отечества с радостью примут это постановление, — сказал Пестель.
— Оптимизм вовсе неосновательный, — шепнул Якушкин Басаргину.
Не то услышав эту фразу, не то догадавшись о ее содержании, Пестель продолжал с угрозой:
— Но ежели, паче чаяния, найдутся дворяне, закосневшие в своих враждебных противу народной массы предрассудках и мыслящие, что вся Россия существует для них одних, ежели б нашелся изверг, который словом или делом вздумал бы этому главнейшему действию временного правительства противиться или даже осуждать оное, то такого злодея должно немедленно взять под арест и подвергнуть наказанию, как врага отечества и изменника против основных его законов…
Пестель говорил уже около двух часов. Заметив усталость слушателей, он решил, что пора кончать.
— Я рассматриваю свою работу, с которою вы теперь еще более ознакомились, как заповедную государственную грамоту, написанную мною для великого русского народа. Грамота эта служит заветом для усовершенствования государственного устройства России и содержит верный наказ как для самого народа, так и для временного верховного правления. Краткое наименование для нее я заимствовал у Ярослава Мудрого.
— «Русская правда»? — вырвалось у Бестужева.
— Именно, — подтвердил Пестель. — Она должна предупредить все смуты и неустройства, какие обычно сопутствуют революциям. Недостаток в подобной грамоте ввергнул многие государства в междоусобия и ужаснейшие бедствия.
— Вновь образованные правительства, волнуемые разными страстями и страхами, естественно, допускали беззакония, не имея пред собою ясного и всестороннего наставления и руководства, — сказал Волконский.
— Кроме того, моя «Русская правда» объясняет народу, от чего он будет освобожден и чего может ожидать впредь…
— Когда сам он сделается вершителем собственной судьбы, — как бы думая вслух, докончил Сергей Муравьев-Апостол, весь вечер молча просидевший в затененном углу кабинета. — Вспомните радищевское прорицание о русских людях, когда они сбросят с себя рабские оковы: «Скоро бы из их среды исторгнулись великие мужи… Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие…»
Аккуратно выровняв листы рукописи, Пестель завязывал черные шнурки папки.
В воцарившейся тишине вдруг явственнее донеслись снизу плавные звуки музыки.
— Полонез! — шепнул Барятинский соседу.
Пестель чуть-чуть улыбнулся.
— Я буду очень благодарен каждому, кто укажет мне на возможные несообразности или неточности «Русской правды» при нашем дальнейшем ее обсуждении, а сейчас… — он приложил руку к уху, как бы для того чтобы лучше слышать бальную музыку.
— Nunc bibendi… note 4 — пошутил Якушкин.
Задвигались стулья, кресла. Вошел Степан сменить свечи.
С косогора стали долетать пушечные выстрелы.
Бывший семеновец солдат Михайло подносил к пушке зажженный фитиль и каждый раз вслед выстрелу посылал сложное ругательство.
Пушка скользила с обледенелого склона, и мужики, напрягаясь из последних сил, снова и снова вкатывали ее на верхушку холма.
— Мишка, а Мишка, — вдруг обратился к Михайле один из мужиков, — а что ежели бы пушку повернуть хайлом к господскому дому с той же начинкой, какою француза потчевали, да и пальнуть?
Михайло поднес зажженный фитиль к лицу этого мужика. Из-под вихрастого чуба на него глядели горящие глаза. Глядели пронизывающе и без улыбки. Незастегнутый ворот зипуна оставлял обнаженной худую шею с острым кадыком.
Михайло обернулся в сторону господского дома.
Окна обоих этажей были ярко освещены. Сквозь сетку безлистых ветвей его зоркие глаза видели плавно и мерно движущиеся пары.
Внезапный порыв ветра донес звуки струнного оркестра и едва не загасил тлеющего в руках Михаилы фитиля.
— Пущай их попляшут покуда што, — громко проговорил он. И снова крепко ругнул не то ахнувшую пушку, не то танцующих господ.
6. Бал в зале с колоннами
Знаменитый партизан Отечественной войны, родственник хозяев Денис Давыдов запоздал к торжеству и, приехав в Каменку уже за полночь, ввалился прямо в кабинет к Василию Львовичу в огромной медвежьей шубе — шумный, неуклюжий и веселый.
— Вели подать скорее водки… — заговорил он, как только в клубах табачного дыма рассмотрел хозяина.
Пушкин, забежавший сюда в перерыве между танцами, радостно бросился обнимать Дениса.
— Постой, Алексаша, не висни. Дай размотаюсь.
Василий Львович помогал кузену снять шубу, размотать шарф.
— Денис, голубушка моя, — с улыбкой воскликнул Пушкин. — Ты что же в усах? Я слышал, тебя в конноегерскую бригаду перевести полагали, а ты почему-то отказался.
— Не желаю расставаться с красой природы чернобурой, — покосившись на кончик своего уса, сказал Денис.
— Так ты, значит, совсем обосновался в деревне? — спросил его Василий Львович.
Денис утвердительно кивнул головой:
— Не могу больше возиться с драгунами: пресмыкающееся войско. А сидеть в штабе да надписывать на дурацких бумажках: «к сведению», «к исполнению» и тому подобное — может каждый прапорщик, в сто раз меня глупее.
— Значит, Денисушка, теперь ты вольная птица? — ласково спросил Пушкин.
— Абсолютно! — подтвердил Денис — Учебный шаг, ружейные приемы, размер солдатских пуговиц — все это долой, долой из моей головы! Шварцы-немцы всех видов оружия, торжествуйте! Я больше не срамлю вашего сословия. Едва не задохся, а теперь на чистом воздухе.
— Ур-ра! — крикнул Пушкин.
