остановился, и перед ним…
«Нет, не может быть… Я, конечно, обознался… Якубович! Он, он! Его черная повязка, его усатое лицо. Что-то белое на кончике его сабли… Так вот оно что! Вместо обещанного предводительства артиллерией — парламентер! Николай протягивает ему руку, значит мир заключен», — проносились у Трубецкого отрывистые мысли. И когда рассмотрел в стороне одинокую фигуру полковника Булатова, уже не удивился: Булатов предупреждал, что если увидит у Сената мало войска, «не станет себя марать». — «А у Сената дела, видимо, совсем плохи… Да и сам диктатор хорош! — упрекнул себя Трубецкой, чувствуя, как кровь горячим потоком прихлынула к лицу. — Гляжу на площадь, как на шахматную доску, и мечтаю, как бы сыграть хотя бы вничью…»
Словно в ответ на эту мысль, за окнами загремели пушечные выстрелы…
Батарея артиллерии, тускло освещаемая мерцанием сумерек, повернула жерла пушек к Сенатской площади.
— Больше нельзя терять ни минуты, — категорически заявил царю князь Васильчиков. — Немедленно картечь!
— Хорошо начало царствования, — поморщился Николай. — Картечь против подданных…
— Для того чтобы спасти престол, — торопливо подсказал Васильчиков. — Смотрите…
Без шапки, с растрепанными волосами, белый, как мел, галопом примчался Сухозанет.
— Сумасбродные! Требуют конституции, — едва мог он выговорить и закашлялся до синевы.
Николай скрипнул зубами.
— Батарея, орудия заряжай! — зычно раздалась его команда. — За-ря-жай!
А оттуда, из серого предвечернего тумана с чернеющим силуэтом вздыбленного коня, грозный отклик рокочущего:
— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!
— Пальба орудиями по порядку! Правый фланг начинай! Первая!
— Первая, первая, первая! — пронеслось от Адмиралтейства и замерло у Невского проспекта.
Но выстрела не было. Пальник Серегин бросил уже зажженный фитиль в снег и придавил сапогом.
Николай пригнулся с седла к поручику Бакунину:
— Так вот как у вас…
— Виноват, ваше величество.
Бакунин метнулся к пушке.
— Ты что же? — встряхнул он пальника за грудь.
— Свои, ваше благородие.
— Я тебе, сволочь… Если бы я сам стоял перед дулом — и то должен палить.
Схватил фитиль. Серегин успел подтолкнуть дуло вверх. Грянул выстрел. Первый снаряд попал в сенатскую стену под крышу. Многократным эхом откликнулись ему ружейные выстрелы.
Николай спрыгнул с лошади и сам подбежал к пушке. Пригнул дуло. И снова скомандовал:
— Вторая, жа-ай — пли! Третья, жа-ай — пли!
Царь уже не смотрел туда, где падали люди, корчась в лужах крови с выкатившимися от ужаса и боли глазами. Он все повторял, притопывая правой ногой:
— Жа-ай! Пли! Жа-ай! Пли-и!
У Дворцового моста, куда кинулись обезумевшие толпы, тоже зарявкали пушки. Часто, оглушительно.
— Пали, пали! — орал фейерверкеру Левашев. — Жай! Пли!
— И наводить не надобно! — кричал на ухо Николаю Васильчиков. — Расстояние — рукой подать…
— Вся эта шваль стадом держится! — вопил в другое царское ухо Толь. — Давно бы так…
Николай приказал выкатить пушки на набережную, и картечь завизжала вдоль Невы. Рвала лед и взметала его острыми зеркальными осколками. Люди падали в мутно-черную воду, окрашивая ее струями крови.
«Ишь разгулялся как!» — с невольной брезгливостью подумал Михаил о брате, который не переставал топать ногой и, как одержимый, с пеной на посиневших губах, неистово вопил:
— Жай-жай! Пли-и-и!
В Главном штабе вздрагивали стены и окна дребезжали и звенели.
— Значит, все-таки началось! И началось страшно! — шептал Трубецкой, вытирая со лба капли холодного пота.
Постоял несколько минут в остолбенении, потом схватился за голову и ринулся вон. А навстречу — испуганная стая военных чиновников. Лица бескровные, хохолки на головах торчком, фалды мундиров, как петушиные крылья при переполохе.
— Куда вы, ваше сиятельство! Не ходите! На Петровой площади бунт! Слышите, пушки палят?
Но Трубецкой, крепко держась за перила, спустился с лестницы,
У самого выхода столкнулся с правителем канцелярии:
— Не ездите, ваше сиятельство, — схватил тот Трубецкого за рукав. — Ужас что творится… На Морской, у Сената, у Адмиралтейства да, кажется, по всей столице пальба! Всюду войска, народ, убитые… Я своими глазами лужи крови видел… Слышите — пушки!
— Я тут неподалеку, к полковнику Бибикову, — отвечал Трубецкой. — Он должен быть в курсе…
У Бибикова пробыл несколько минут. Невпопад отвечал на вопросы и ничего не понимал из того, что говорил полковник. Извозчик отказался везти на Миллионную:
— Помилуйте, вашбродь, что ж под пули ехать! — И, хлестнув мерина, свернул в переулок.
И снова двор Главного штаба. Какие-то ящики, обитые железными обручами. Замерзшие лужи, кирпичи. Потом витая лестница и открытая дверь в канцелярию. А там суетящиеся люди, бледные и говорливые. И все о том же, о том:
— Убитых сотни!
— А сколько потопленных в Неве!
— И всех хватают, всех тащат в крепость!
— Не в крепость, а во дворец!
— Стюрлера, говорят, — наповал!
— А Милорадович еще жив, но помрет не нынче-завтра. Арендт, говорят, рукой махнул, как увидел рану…
Трубецкой прислонился к стене. Перед глазами поплыли оранжевые круги, сердце забилось где-то около горла, и темное забытье обморока заволокло сознание.
Он пришел в себя в какой-то каморке, на деревянной скамье. Возле него суетился старик, — должно быть, сторож или дворник.
— Вот и очнулись, ваше благородие. Я вас и водицей сбрызгивал. Вишь, сердце зашлось как…
— Да, я очень нездоров, — слабым голосом ответил Трубецкой и стал застегивать шинель. — Помоги, братец, спуститься да кликни извозчика.
— Сейчас-то, пожалуй, можно и ехать. Пальба вовсе утихомирилась. А куда прикажете нанимать?
— На Миллионную, к дому австрийского посольства.
— Тогда пущай через Аглицкую набережную везет, а то иначе не проехать: пикетов наставлено видимо-невидимо…
Как Трубецкой и надеялся, Катерина Ивановна, едва только узнала, что он ушел из дому, а в городе беспокойно, тотчас же поехала к своей сестре — жене австрийского посланника Лебцельтерна, который обычно обо всем знал.
Здесь с волнением обсуждали события, и отсутствие Трубецкого всех тревожило.
Когда он, наконец, появился, Каташа бросилась ему навстречу, хотела попрекнуть за то, что заставил ее так беспокоиться, но, взглянув на него, только спросила:
— Что с тобою, Сержик? Ты очень бледен…
Трубецкой устало опустился на близ стоящее кресло.
— Тоска, Каташа… Лютая тоска…
— Пойдем в гостиную, мой друг, — звала Катерина Ивановна. — Там папа, мсье Воше и секретарь французского посольства. Мсье Легрен и мсье Воше были сами очевидцами того, что творилось на
