бы другого в несколько лет. Что люблю тебя, горячо люблю — это знаешь ты очень хорошо. Но далее. (Не целуй же так меня, иначе я никогда не закончу). На следующее утро услышала я, что ты уехал, но лошадь отца моего не возвращалась, и отец стал серьезнее, а епископ — мрачнее обыкновенного. Два дня спустя сказал мне отец, что ты обманщик, что все открыто и что если тебя поймают, ты, вероятно, попадешь в руки инквизиции. Но ты сел на корабль, и мы думали, что ты приедешь в Тулон. Он присовокупил, что жених мой будет к нам на днях. Я перебрала в уме все, что ты мне говорил, и вывела из всего этого следующие заключения: во-первых, что ты не тот, за кого выдавал себя; во-вторых, что отец мой узнал о нашей связи и не желал видеть тебя снова, но что ты оставил меня, что ты бежал — этому не хотела я никак верить; после всего, бывшего между нами, это было невозможно. Но был ли ты Рулье или кто другой — все равно! Ты был предметом всех моих желаний, ты был идолом души моей, и я поклялась жить для тебя или умереть. Я была уверена, что рано или поздно ты вернешься, и эта уверенность была моей поддержкой! Жених мой явился — он был мне ненавистен. Время свадьбы приблизилось; оставалось одно средство — бежать. Одна молодая девушка, прислуживавшая мне, была очень привязана ко мне. Ты, верно, помнишь ее: когда мы были в саду, она пришла доложить нам о приезде епископа. Я открылась ей; она достала мне крестьянское платье и обещала, что отец ее, живший в нескольких милях от замка, примет меня в дом свой. Вечером, накануне предполагаемой свадьбы, вышла я потихоньку из дома, побежала к реке, протекающей подле замка, бросила на берегу ночной чепчик и шаль и потом поспешила к месту, где отец горничной дожидался меня с повозкой. Горничная, оставшись в замке, устроила так, что все думали, что я утопилась, а так как она была уже не нужна, то и отпустили ее, и она возвратилась к отцу. Таким образом были мы опять вместе. Я прожила там более года, после чего, однако, сочла лучшим отправиться в Марсель, где и определилась управительницей к хозяину этого дома, который, однако, обращается со мной более как с дочерью, чем как со служанкой. Ну, Франсуа, теперь твоя очередь; можешь ли ты дать мне подобный же отчет в своих поступках?
— Не совсем так, но могу уверить тебя, милая Цериза, что я не забывал тебя никогда, пока думал, что ты жива, и что потом, считая тебя умершей, никогда не переставал оплакивать своей потери; никого не любил, кроме тебя. Наш старый друг может подтвердить слова мои; пусть скажет он, что услышал от меня, когда предостерегал меня от соблазна при виде красоты его управительницы.
Я не сказал Церизе, Ваше Благополучие, всей правды, потому что твердо уверен в том, что нисколько не предосудительно поступает тот, кто умалчивает о вещах, которые не сделают человека счастливее. Я сказал, что оставил ее потому, что иначе жизнь моя была бы в опасности, и что я берег ее только для нее. Также сказал я, что постоянной моей мыслью было вернуться и что когда я оставил Валенсию, нажив там значительный капитал, тот же час стал разведывать о ней и узнал, что она умерла. Однако я не открыл ей своего происхождения, но сказал, что отец мой был уважаем всеми и после смерти оставил большое богатство. Это сделал я потому, что хотя иногда люди высшего круга и покоряются силе любви и часто, побежденные ею, нисходят со своей высоты на низшие ступени, но все-таки ее огорчило бы открытие, что в этой лотерее ей выпал пустой билет.
Цериза осталась довольна моим рассказом; мы возобновили наши клятвы, и старик, который сознавался сам, что если тайны наши, вверенные ему, откроются, то это будет опасно и для чего, дал согласие на наше соединение и на то, чтобы мы оставили дом его.
От дальнего родственника, наследовавшего имущество отца моего, получил я две трети всего и отправился с деньгами и женой в Тулон.
Ничто не нарушало нашего счастья в продолжение первого года. Жена была для меня все, и время не только не охладило моей любви к ней, но еще упрочило ее. Впрочем, мы жили слишком роскошно, и к концу года заметил я, что уже нет у меня целой трети. Любовь моя к жене не позволяла мне довести ее до нищеты, и я решился принять нужные меры для обеспечения нашего будущего. Я стал с ней советоваться. Цериза одобрила мои виды; я разделил остаток своего имущества: на половину закупил товаров, другую отдал ей на жизнь во время моего отсутствия и сел на корабль, отправлявшийся в Ост-Индию.
Я прибыл туда благополучно и был удивительно счастлив в своих оборотах. Я уже начал думать, что судьба утомилась преследовать меня, но, зная ее лукавство, половину своей поклажи для большей безопасности нагрузил на другой корабль.
Когда корабль был готов сняться с якоря, явились и пассажиры на борт, и между ними находился один богатый старик, прибывший из Мексики и желавший отправиться во Францию. Он заболел. Ему нужно было открыть кровь, я предложил ему свои услуги, они были приняты, старик выздоровел, и мы очень сдружились. Недели через две по отплытии из Ост-Индии вдруг поднялся ужасный ураган, какой когда-либо я видел на море.
Волны кипели, ветер был так силен, что ничто не был в состоянии противостоять ему. Корабль бросило на бок, и мы считали гибель свою неизбежной. К счастью, мачты слетели в море, и корабль снова поднялся. Но когда ураган утих, наше положение было довольно затруднительно: без мачт, без парусов что могли мы делать? Наступила совершенная тишь, и нас несло течение на север.
Однажды утром, когда мы всматривались вдаль в надежде увидеть какой-либо корабль, заметили мы на некотором расстоянии какой-то диковинный предмет.
Сначала мы думали, что это одна из тех бочек, которые мы выкинули за борт или которые принадлежали какому-нибудь утонувшему судну. Наконец, однако, обнаружили, что то была огромная змея, которая, плыла со скоростью от пятнадцати до двадцати миль в час, шла прямо на корабль. Когда она приблизилась, мы с ужасом заметили, что она была почти во сто футов длиной и толщиной с грот-мачту семидесяти четырех пушечного корабля. По временам змея поднимала на несколько футов из воды голову, потом снова опускала и продолжала свое быстрое плаванье. Когда она была от нас на расстоянии одной мили, на нас нашел такой ужас, что все мы убежали вниз. Чудовище приблизилось к кораблю, поднялось из воды более, чем на половину своего туловища, так что голова его, если бы были у нас еще мачты, была бы наравне с верхними реями, и с высоты смотрело на палубу. После чего змея опустила свою огромную голову в люк, схватила зубами одного из экипажа и скрылась под водой.
Ужас совершенно отуманил нас, потому что мы ожидали, что она появится снова, а между тем у нас не было никаких средств обезопасить себя, потому что во время урагана снесло с палубы все решетки и люки. Старик был безутешнее прочих. Он подозвал меня к себе и сказал:
— Я надеялся увидеть во Франции еще раз своих, но теперь отказываюсь от этой надежды. Моя фамилия Фонсека; я младший сын одной знатной фамилии этого имени и намеревался богатствами, которые везу с собой, если не обогатить брата, то, по крайней мере, осчастливить дочь его. Если мои опасения оправдаются, то доверяю вашей чести исполнение моей просьбы. Передайте этот ящичек, в котором заключается почти все мое богатство, одному или другой. Вот их адрес, вот и ключ. Остальное мое имущество, если меня не станет, а вы выживете, принадлежит вам; вот на это свидетельство — оно, может быть, вам понадобится.
Я взял сундучок, но не сказал, однако, что я муж его племянницы, потому что он мог бы через это лишить ее наследства за то, что она так унизила свою фамилию, выйдя замуж за простого купца. Старик боялся не напрасно: змея в полдень появилась снова, схватила его и исчезла. Таким образом каждый день продолжала она таскать по два или по три человека, пока наконец остался один я. На восьмой день змея утащила последнего, и я знал очень хорошо, что вечером решится моя участь, потому что как не велика была она, могла, однако, попасть во всякую часть корабля, и даже притягивать к себе своим дыханием на расстоянии нескольких футов.
На корабле были две бочки с особенным веществом, изобретенным в Англии, которое везли мы для пробы во Францию. Во время урагана одна из них треснула, и запах, который исходил оттуда, был невыносим. Хотя она уже совсем выдохлась, заметил я, однако, что змея всякий раз, как приближалась к какому-нибудь предмету, замаранному этим веществом, тотчас отворачивалась, как будто вонь для нее была также невыносима, как и для нас. Не знаю, из чего состояло это вещество; англичане назвали его каменноугольным дегтем. Мне пришла в голову мысль: не могу ли я оборониться посредством этого отвратительного состава? Я вышиб дно у второй бочки, вооружился обмоченной в этот состав метлой, влез в бочку, и с трепетом ожидал решения судьбы своей. Змея явилась. Как и прежде, всунула она голову и часть туловища в люк, увидела меня и со сверкающими глазами приблизила свою голову, чтобы схватить меня. Я всунул ей в пасть мою метлу и в ту же минуту окунулся в бочку. Когда я, задыхаясь, высунул голову, змеи уже не было. Я вылез, взглянул в окошко и увидел, как она в ярости бичевала хвостом море и
