— Право, не помню; уже столько времени прошло с тех пор, как я таскаюсь по морю, что, право, трудно запомнить числа. Но во г что я знаю наверное: это случилось за три дня до смерти моей тетки…
— А когда она умерла?
— Почти год спустя после смерти моего дяди.
— А когда же умер ваш дядя?
— Этого уж я никак не знаю.
— Так видите ли, Томкинс, у вас нет верной точки, от которой бы вы могли вести свое счисление; впрочем, вы уже могли быть в службе в это время. Тогда не столько взыскивали за чистоту костюма, как теперь.
— В таком случае служба тогда была гораздо сноснее теперешней. Нынче на ваших щегольских фрегатах нашему брату подштурману приходится плохое житье: того и гляди, что посадят под арест за грязную куртку. Желаю знать, чтобы сказал, например, капитан Пригг, если бы увидел на своих шканцах такого оборвыша, как Смит?
Смит посмотрел на один локоть, потом на другой и после этого обзора продолжал молчать по- прежнему.
— Где я служил в это время? Ну да, это было в девяносто третьем и девяносто четвертом году. Томкинс, налейте ваш стакан и дайте мне сахару… А на котором я остановился? Да! Это пятнадцатый стакан, — сказал Эппльбой, считая белые черты, проведенные на столе; потом он взял мел и провел еще черту. — Этот анкерок не так хорош, Томкинс: посмотрите, какой слабый цвет… мало можжевельнику положили, мошенники! А главное то, что уже мало остается. Может быть, мы будем счастливее в следующее крейсерство. Кстати, Томкинс, мы завтра снимаемся с якоря.
— А я думал, что вы об этом забыли.
— Нет, я регулярен, как часы! Прослужив двадцать лет первым лейтенантом, можно, кажется, привыкнуть к порядочной жизни; я люблю регулярность и люблю также, чтобы и другие поступали со мной регулярно. Вы знаете, Томкинс, что адмирал, после всякого моего прибытия в порт, звал меня к себе обедать; теперь он этого не сделал и велит сниматься с якоря…
— Это скверно с его стороны! Тем более, что у него всякий день обедает множество гостей.
— И я в последнее крейсерство взял три приза, да еще открыл тридцать семь анкеров джина!
— Я их открыл, сударь, — заметил Смит.
— Это все равно. Когда ты послужишь долее, то узнаешь, что открыл все — командир, а прозевали все — офицеры. Ты еще мичман, где тебе понимать эти вещи! Да, на чем я остановился?.. Это было в девяносто третьем или девяносто четвертом году, как я уже сказал; я в то время был на флоте, крейсировавшем в Канале… Томкинс, нет ли горячей воды?.. Эта уже совсем простыла. Мистер Смит, сделайте одолжение, позвоните в колокольчик. Джемс, принеси горячей воды!
— С позволения вашего, сэр, — сказал босоногий Джемс, — повар опрокинул котел с кипятком. Да он поставил на огонь другой.
— Опрокинул котел? Ах, мерзавец! Хорошо, мы потолкуем об этом завтра. Мистер Томкинс, потрудитесь занести это в утренний ваш рапорт, я могу забыть… А давно ли он поставил другой котел?
— Только сейчас, сэр.
— Хорошо, мы это разберем завтра. Ты принесешь котел, как только он будет готов. Да послушай, Джемс, трезв ли этот негодяй?
— Как же, сударь! Он так же трезв, как вы сами.
— Удивительно, какую наклонность к пьянству имеют наши простые матросы! Я служу сорок лет и до сих пор не замечаю никакой перемены, удивительные негодяи!.. Ну, ежели нет горячей воды, делать нечего, приходится употребить теплую; не ложиться же спать в ожидании, пока та будет готова! Черт возьми, кто бы это подумал, уже шестнадцатый стакан! Дай сосчитаю.., так. Но нет, нет, это, должно быть, ошибка, — продолжал Эппльбой, бросая с досадой мел, — еще один стакан после этого… то есть, ежели мой счет верен… Может быть, я как-нибудь просчитался.
— Может быть, — сказал Смит.
— Ну, нечего делать. А между тем надобно досказать вам мою историю; это было, как я уже сказал, в девяносто третьем или девяносто четвертом году, мы былц около Торбе…
— Вот горячая вода, сэр! — вскричал Джемс, ставя котел на пол.
— Хорошо. А привезли ли кадушку с коровьим маслом?
— Привезли, сударь, да она проломлена на самой середине; я кое-как заткнул дыру.
— Кто же это ее проломил?
— Я думаю, Билль Джемс, потому что он очень любит масло. Да и в кадушке уже мало осталось.
— Хорошо, мы поговорим об этом завтра. Мистер Томкинс, потрудитесь записать в утреннем рапорте о проломленной кадушке с маслом… я легко могу забыть. Но это ничего. Это случилось, как я сказал, в девяносто третьем или девяносто четвертом году, когда я был на флоте, крейсировавшем в Канале. Мы были около Торбе и только что взяли у марселей два рифа… Впрочем, подождите; прежде, нежели я стану продолжать, надобно выпить последний стакан… Кажется, последний! Дайте сосчитать. Так, черт возьми! Уже шестнадцать; но зато последний стакан должен быть круче. Бой, принеси кипяток, да смотри не налей мне в сапоги, как в прошлый раз… Хорошо. Ну, Томкинс, Смит, наполняйте стаканы, выпьем вместе, и тогда вы услышите конец моей истории, чертовски любопытной! Я бы сам не поверил, если бы не был свидетелем… God damn! Что за дьявольщина?.. Что сделалось с грогом?.. Мистер Томкинс!
Томкинс отведал, но он, по тем же причинам как Эппльбой, не мог совершенно положиться на свой вкус.
— Что-то не хорош! — сказал он. — Смит, докладывай, в чем деле?
Смит с трудом поднес стакан ко рту и наконец проговорил:
— Соленая вода…
— Соленая вода?.. Так и есть, god damn! — вскричал Эппльбой.
— Чистая соль, как Лотова жена! — вскричал его помощник.
— Соленая вода, сударь? — вскричал Джемс в ужасе, ожидая себе соленого на ужин.
— Да! — ответил Эппльбой, выплескивая ему в лицо все, что было в стакане. — Соленая вода! Соленая вода!
— Да в этом виноват, сударь, не я, — возразил Джемс, делая кислую рожу.
— Не ты? Как не ты?.. А кто сказал, что повар трезв?
— Да он притворился совершенно трезвым, сударь.
— Хорошо, хорошо; мистер Томкинс, в случае, если я забуду, потрудитесь внести в ваш утренний рапорт и о котле с соленой водой. Негодяй! Нарушил порядок службы, регулярность моей жизни, оставил меня только с шестнадцатью стаканами… Но мы обстоятельно рассмотрим это завтра; я недаром был первым лейтенантом двадцать лет; я его заставлю выпить весь котел грога с соленой водой, вот и все. Покойной ночи, господа. И смотреть вперед хорошенько… — продолжал лейтенант строгим голосом. — Слышите ли, мистер Смит?.. Этот беспорядок случился во время вахты!
— Слышу, лейтенант, — проворчал Смит. — Но моя вахта уже прошла.
— В таком случае вы простоите на палубе и следующую вахту, — сказал Эппльбой, который был сильно не в духе. — Мистер Томкинс, дайте мне знать, как только рассветет. Бой, приготовь койку… Морской воды подали мне к грогу, мошенники! Но хорошо, мы подумаем об этом завтра.
Эппльбой пошел спать, Томкинс и Смит также отправились по своим каютам. Смиту вовсе не хотелось стоять следующую вахту за то, что повар был пьян и вскипятил морскую воду. Что же касается истории, случившейся в девяносто третьем или четвертом году, я бы рассказал ее моим читателям, если бы знал, но я боюсь, что эта любопытная история никогда не дойдет до потомства.
На следующее утро Томкинс, как обыкновенно, забыл донести своему начальнику о поваре, о кадушке с маслом и о котле с соленой водой; а Эппльбой вспомнил об этом только на третий день, когда гнев его уже давно укротился. На рассвете лейтенант вышел па палубу, протирая свои серые глаза и стараясь проникнуть взором сквозь утренний туман. Свежий отрадный ветерок развевал его седые волосы и прохлаждал его пылающий нос.
Таможенный тендер, которому имя было «Проворный», снялся с якоря и с попутным ветром направил путь к Ниддльсову проходу.
