дар оказывается непочтительным по отношению человека, сделавшего ему подарок.
– Если бы вы, ваше святейшество, с таким же усердием изучали каноническое право, то вы вспомнили бы, что существуют большие преступления, чем неблагодарность. Тогда ваша дочь не имела бы столько мужей, – возразил Фабрицио. – Однако, я вижу, что донна Лукреция дрожит, и лучше промолчу, пока Господь не потребует вас к ответу.
Александр задыхался от злобы, но затем вскочил со своего места и громко закричал:
– Стража, сюда!
На его зов со всех сторон сбежался караул, но, прежде чем папа успел сделать распоряжение, чтобы Колонна вывели, Лукреция опустилась к ногам отца и умоляла его успокоиться. К ней присоединились кардиналы, Цезарь и посланники.
Благоразумие Александра всегда одерживало верх над его чувствами. Он пришел в себя и нежно сказал дочери:
– Ты права, мое дорогое дитя! Нашему величию не подобает вести споры с мятежниками и бунтовщиками.
С этими словами он взял руку Лукреции и, как разгневанный Юпитер, вышел из позолоченных дверей.
Альфонсо заметил, что Лукреция сделала какой-то знак Лебофору и, подойдя к двери, умышленно уронила платок. Англичанин поднял его и быстро пошел вслед за молодой женщиной, как будто для того, чтобы передать ей этот платок. Все присутствовавшие на приеме папы с недоумением переглядывались между собой.
ГЛАВА XVIII
Альфонсо д'Эсте был так потрясен всем пережитым в последнее время, что никак не мог разобраться своих впечатлениях. Он не понимал, каким образом ревнивый папа допускал такую близость англичанина к своей дочери. Непонятны ему были также поступки Лукреции. С одной стороны, она очень беспокоилась о его безопасности и заботливо ухаживала за ним, а с другой – настолько ненавидела, что даже хотела лишить его жизни. Он сам не знал, радоваться ли ему, или печалиться по поводу последних событий, поколебавших власть Борджиа.
Вскоре в Ватикане распространился слух, что герцог Романьи старается помириться с разгневанными феодалами. Судя по тем событиям, которые последовали непосредственно после приема у папы, можно было видеть, до какой степени Борджиа боялись, чтобы власть не ускользнула из их рук. Паоло Орсини внезапно получил титул римского сенатора, и это была честь, которой давно не удостаивался никто из их семьи. Затем, согласно жалобе Паоло, отец Бруно был переведен в замок Святого Ангела, в виде наказания за проповедь, в которой он осуждал предполагаемый брак Лукреции с Орсини.
Требования Колонна тоже были почти удовлетворены. Фабрицио известили, что Колонна получат обратно все свои ленные владения, как только будут соблюдены все формальности. Донна Фиамма, во избежание разных неблаговидных слухов, должны была покинуть Рим и, забрав все свое имущество, переселиться в Неаполь. Получив этот ответ, Фабрицио уехал, чтобы посоветоваться со своими изгнанными родственниками, можно ли согласиться на такие условия.
Альфонсо не знал, что Цезарь, пользуясь его присутствием, распространил среди Орсини слух, что папа ведет с ним тайные переговоры о браке Лукреции с принцем Феррарским. Это и вызвало со стороны Паоло требование, чтобы данное ему слово было исполнено немедленно. Услышав о высоком назначении жениха Лукреции, Альфонсо не сомневался, что требование Паоло было удовлетворено, тем более, что Вителлоццо покинул Рим вместе со своими приверженцами, а это тоже могло служить доказательством, что дело приняло благоприятный для них исход.
В довершение беспокойства Альфонсо вечером в его комнату вошел церемониймейстер Иоанн Бурхард, и таинственно сообщил ему, что его святейшество приглашает его к себе, на половину донны Лукреции, где папа обыкновенно ужинает. Альфонсо не сомневался, что Лукреция в самом непривлекательном виде представила его своему отцу, и был уверен, что оба пламенно желают освободиться от дерзкого обличителя их преступлений. Если бы Альфонсо открыл им свое настоящее звание, это могло бы только ухудшить его положение. Взвесив все это, он беспрекословно последовал за Бурхардом. Они прошли целый ряд роскошно убранных комнат, на которые Альфонсо даже не взглянул. Остановившись у одних из дверей, церемониймейстер приподнял красную бархатную портьеру, и оба очутились в большой комнате, служившей столовой.
По-видимому, приход церемониймейстера с рыцарем не был замечен присутствовавшими в комнате. Взоры папы Александра были устремлены на лицо дочери, сидевшей у его ног и напевавшей народную испанскую песенку. Сквозь открытые окна в столовую вливался ароматный воздух. У одного из окон стоял стол, на котором были расставлены фрукты, цветы, конфеты и вино. В почтительном отдалении сидела Фаустина и вязала что-то.
Вероятно, тонкий слух Лукреции уловил шум шагов пришедших. Она перестала петь, но сделала вид, что не замечает присутствия посторонних.
– Вы, кажется, ваше святейшество, не расположены слушать веселое пение? – обратилась она к папе. – Тогда я лучше спою вам балладу о двух влюбленных, которые должны были расстаться, хотя причиной их разрыва было лишь упрямство.
– Что бы ты ни пела, или ни говорила, моя Лукреция, все из твоих уст будет сплошным очарованием! – нежно ответил Александр. – Однако, правда, веселая мелодия не соответствует моему настроению.
– В таком случае, вздохи моих влюбленных придутся вам по сердцу, мой повелитель! – шутливо заметила Лукреция.
– Нет, Лукреция, не называй меня повелителем, зови меня отцом, любящим тебя отцом! – возразил Александр.
– Да, отец мой, дорогой мой отец, – горячо воскликнула молодая женщина, – отец, заменяющий мне Всех на свете. Кроме вас у меня нет никого, кто любил бы меня, и вы умеете любить лучше, чем кто бы то ни было. Ах, я и забыла о своей балладе! – и Лукреция затянула чарующим, мелодичным голосом грустную лесть о разбитых сердцах. Однако, она внезапно прервала ее и воскликнула: – впрочем, я лучше замолчу Эта баллада наведет на вас, дорогой отец, грустные мысли.
– Я слышал только одно слово «разлука», и должен сознаться, оно расстроило меня, – печально ответил Александр, – Где бы ты ни была, мое дитя, твоя любовь останется со мной, ты будешь моим ангелом- хранителем и закроешь мне глаза на моем смертном одре.
