Наседкин Николай
Казарма
Николай Наседкин
Казарма
(Из тетради, найденной случайно)
В 1977 году я поступал на факультет журналистики Московского университета. На период сдачи экзаменов поселили в ДАС - Дом аспиранта и стажёра, что на улице Шверника, одно из общежитий МГУ. Мне досталась захламленная комната, исписанные тетради, порванные учебники, старые журналы валялись по всем углам. Я оказался первым поселенцем в этой комнате и пришлось одному приниматься за уборку. Ничего ценного, что могло пригодиться при подготовке к вступительным экзаменам, среди этой макулатуры не оказалось. Я всё выкидывал.
Потом полез заглянуть на антресоли. Вместительный ящик над коридорчиком-тамбуром оказался вдруг настоящим сундучком с сокровищами. Я начал, отодвигая пустые винные бутылки, рыться в кипе пособий, программ, конспектов, специально выпускаемых издательством университета для поступающих в МГУ. И вот здесь я и наткнулся на эту толстую большого формата общую тетрадь.
Сначала, пытаясь разобрать нервный, судорожный почерк, каким были исписаны очень плотно и с обеих сторон листы тетради, я не сразу понял, что это не конспект. Притом начальных нескольких листов не хватало. Затем я подумал, что вижу перед собой рукопись повести или романа, и, судя по первым абзацам, - об армии. Разбираться было недосуг, до сочинения оставалось всего ничего, и я отложил сей манускрипт в сторону...
Прошли годы. Университет давно позади. Я работаю, имею дом, а в доме уже изрядно поднакопившийся архив. И вот как-то вечером, перетряхивая чемодан с бумагами, я снова наткнулся на черную рыхлую тетрадь. Честное слово, ума не приложу, каким таким образом она оказалась в моем старом фибровом чемодане. Зачем я все эти годы таскал за собою по стране полкилограмма ненужной мне бумаги?
Не знаю.
Решил хотя бы разобраться, что это за рукописное сокровище. Признаюсь, осуществить это оказалось трудновато. Почерк, как я уже упоминал, у хозяина тетради был премерзкий, бумагу он экономил и писал так, что иные буквы последующих строк цеплялись за буквы предыдущих, некоторых слов вообще невозможно разобрать. Но я постепенно увлёкся и уже не смог остановиться...
Без преувеличения, убил я на расшифровку, правку и переписку этих записок весь долгожданный очередной отпуск, несчётное количество выходных и вечеров.
Прежде чем ознакомить вас с ними - ещё пару предуведомлений. Несомненно, тема записок интересна и, как мне кажется, нова: припоминаются всё книги о моряках, летчиках, десантниках, мотострелках или пограничниках, а вот стройбатовцев, этих альбиносов армии, литература наша как-то обходит вниманием. Так вот, тема-то интересная, но подана уж больно упрощённо сколько уже знаем мы в литературе всяких 'записок'!
Правда, если ошибки и стиль я в меру своих возможностей поправил, то форму пришлось оставить без изменения. Только для удобства читателей я позволил себе разделить весь текст на несколько глав. Добавлю ещё: на мой взгляд, автор (в тетради только упоминается, что его зовут Сашей, Александром) при сочинении своего опуса ориентировался на 'Очерки бурсы' Помяловского и ещё больше на 'Записки из Мёртвого дома' Достоевского. Но, разумеется, куда ему до Достоевского! У Фёдора Михайловича каждая глава отдельная вполне законченная впечатляющая картина, а все главы-картины 'Записок из Мёртвого дома' складываются в галерею, давшую полное объёмное представление о мире, описанном в книге. Здесь же отдельные эпизоды, словно мелкие стёклышки, образуют пёструю мозаичную картину-коллаж, в чем-то даже и хаотичную, которая лишь дает импульс собственному воображению читателя.
Хотя жаль, очень жаль, конечно, что неизвестный автор - не Достоевский. Материал, судя по всему, перед ним был богатейший, сложный, горький, надрывный...
Что и говорить, странный оттенок ощущается в этих записках о стройбате. Кому-то может показаться, что автор сгустил краски, односторонне описал свои армейские годы. Но я думаю, я уверен, что хозяин тетради зафиксировал всё лично увиденное и пережитое...
Если кто-нибудь узнает место действия или себя в этих записках, то, надеюсь, откликнется и пришлет мне хотя бы пару строк. И ещё: я не знаю, подлинные или вымышленные имена и фамилии в этой тетради, я решил их оставить без изменения.
Кто-нибудь может удивиться, почему я поставил свою фамилию под этим произведением. Ну, во-первых, я уже объяснил, сколько труда мне пришлось вложить, чтобы привести его в относительно божеский вид. Во-вторых же, настоящий-то автор - где? Может быть, его уже и на свете нет, всё же более десяти лет минуло, да и неизвестно, сколько времени тетрадь валялась на антресолях в комнате № 519 ДАСа на улице Шверника в Москве. Но если кто предъявит авторские права, я согласен на переговоры...
Чувствую, однако, что предисловие затянулось.
Пора к делу.
Глава I
...да.
* (Я уже говорил, что несколько страниц в тетради не хватало. Сколько я ни гадал, но так и не понял, что было перед этим 'да', а почему решил оставить так - объясняю в конце.)
Вид у всех них (я ещё мысленно отделял себя от этой толпы) был более чем странный. Словно сотни полторы статистов, наряженных нищими, приготовились сниматься в киномассовке. Трудно и вообразить, по скольку лет и сколько поколений мужчин носили эти засаленные, обтруханные и даже оборванные фуфайки, шапчонки, стоптанные сапоги и ботинки.
Я, признаться, чувствовал себя неловко в своей меховой куртке, нормальных ботинках и кроличьей, совсем ещё новой, шапке.
Дело в том, что меня призывали уже в четвёртый раз. Трижды я проходил весь путь призывника: стригся под нуль, увольнялся с работы, прощался с родными, с приятелями и уезжал в область, а здесь, в областном военкомате, меня браковала медкомиссия. Раз ещё не совсем срослась ключица после перелома, другой раз я неожиданно заболел ангиной прямо в последний день, а однажды врачу не понравились мои лёгкие, и пока в областной больнице их тщательно обследовали, призывная кампания завершилась. Таким макаром меня из кандидатов в ракетные войска перевели сначала кандидатом в радиотехнические, потом в мотопехоту, и вот, наконец, докатился я до стройбата. Но особо не расстраивался, был убеждён, что снова всё это, так сказать, понарошку.
Впрочем, как я заметил, многие парни, слонявшиеся по двору военкомата, похожему на внушительный загон для скота, или с отупелыми лицами сидевшие в мрачной казарме, тоже по инерции продолжали оставаться прежними. Это ощущение поддерживала относительная свобода, ещё остававшаяся некоторая возможность распоряжаться собой: хочешь - поунижайся и вымоли у часового на воротах разрешение выйти на улицу под честное слово, что по первому сигналу сбора ты успеешь прибежать в строй. Я унизился, вымолил, дал честное слово и вышел.
Накануне выпал первый снег. Площадка перед военкоматом сплошь покрылась грязным снежным месивом. Многие из отцов, матерей, братьев, сестер, невест и прочих провожающих толклись здесь с самого утра и не первый уж день. Они страшились, конечно, разлуки со своими Иванами и Петрами, но, может быть, иные из них уже потаённо думали: 'Скорей бы всё кончилось! Ведь не на войну же, действительно!..'
Измученные лица людей оживлялись, и сами они взбадривались, когда из-за неприступного казённого забора выскальзывал ихний. Паренёк сразу окунался в горячую ванну любви, жалостливости и мгновенно забывал о слякоти и неуютности военкоматовского двора. Я же здесь был совершенно сам по себе, один. Никто из родных уже не верил, как и я, в моё так долго не получающееся солдатство.
Трезвых было мало. В воздухе явно ощущался запах спиртного. Совсем рядом со мной, у забора стояли трое: низенькая сухонькая мать-старушка, робкий на вид сынок-рекрутик и провожающий его приятель, который, судя по репликам и бывалому виду, уже отслужил своё. Он расторопно управлялся с откупоренной бутылкой водки, плеская из нее в эмалированную облупленную кружку. Старушка отмахнулась от порции и теперь, прижав края шалюшонки к иссохшему рту, со слезами на глазах глядела испуганно на сыночка (а может, это был её внук?). Тот, дергая худеньким голым кадычком, давясь и вздрагивая, тянул горькую жидкость птичьими глотками. Дружок его держал наготове обкусанный солёный огурец и покровительственно успокаивал:
- Ничё, теть Пань, по закону полагается. Легче Ваське будет. А там не подадут... Нет, не подадут! В последний раз можно...
Старушка молча плакала.
