согреть руки, она прямо на глазах бледнеет, сужается и исчезает вовсе.
'Вот чудило на мою голову, - вздыхает старшина, - ещё и руки отморозит...'
- Свиридов! - кричит он дежурному по роте. - Отнеси-ка новенькому рукавицы.
Акулов торопливо натягивает солдатские трёхпалые перчатки и с удвоенной энергией принимается за дело. Снегопад словно пугается его натиска и постепенно стихает. Темная дорожка асфальта начинает расти...
Приближается время обеда. Сержант Свиридов берёт новенького на заготовку в столовую. Акулов бегом разносит по столам объёмистые огняные бачки с супом и кашей, прохладные чайники с киселём, стопки алюминиевых чашек. Теперь ему жарко, и он часто утирает пот со лба тыльной стороной ладони.
Появляется личный состав роты. Чумазые, в черных от солярки и серых от цемента рабочих бушлатах и телогрейках, воины-строители рассаживаются за длинные столы. Гомон, смешки, звяканье посуды смешиваются в сплошной гул. Акулов приглядывается к своим новым товарищам, стараясь угадать в них будущих друзей.
Он садится за последний стол, чтобы самому наконец основательно пообедать, и сразу чувствует во всем теле приятную усталость.
- Новый, что ли? - спрашивает его солдат в пригнанной и чистой форме. Какой призыв?
- Декабрьский, - охотно откликается Акулов.
- Салага, значит? Так-так... - многозначительно роняет сосед.
- Перестань, Гандобин! - одёргивает его сидящий рядом Свиридов. - Хоть за едой отдохни.
- А тебя колышет, да? Трогают тебя? - огрызается тот.
- Зануда! - машет сержант рукой и отворачивается.
Когда рота уходит, Акулов вместе со вторым дневальным сдает на кухню грязную посуду, моет столы горячей водой, подметает пол под ними и только потом идёт в казарму. Там он пристраивается на табурете у окна и намеревается заслуженно отдохнуть. Сразу вспоминается родимый дом, он видит мать, отца, братуху, слышит их говор...
- Акулов! К старшине! - прерывает его грёзы крик дневального.
Федоренко, уже отоспавшийся, находится в благодушном расположении духа.
- Слушай, брат, - доверительно говорит он новенькому, - приказано нам полы в казарме подраить. Что ты думаешь на этот счет?
- Думаю, мыть надо, - серьёзно отвечает Акулов.
- Как говорится, нет вопросов. Ведро и тряпку получишь у дежурного.
Казарма - размерами с добрый спортзал. Через час старшина проверяет работу: заглядывает, кряхтя, под койки, смотрит придирчиво за дверями, даже тумбочки от стен отодвигает - везде блеск и чистота.
- Молодец, 'хыщник', получается! - одобрительно хлопает Федоренко солдата по плечу. - Теперь отдыхай.
Новенький опускается на табурет и вытягивает одеревеневшие ноги. Надвигается вечер. Казарма погружается в полумрак. В умывальной комнате утомительно капает из нескольких кранов вода. Все это нагоняет на Акулова вязкую дремоту...
Но вскоре вспыхивает свет. Воины возвращаются с работы. Казарма наполняется вдруг и сразу. В одном помещении гомонят и двигаются более сотни человек. Кто переодевается в чистую форму, кто спешит в умывальник. В одном углу уже слышится бренчание гитары, из другого доносятся всплески смеха, в третьем разгорается ссора...
На Акулова пока никто не обращает внимания. Он тихо сидит в своём углу и приглядывается с любопытством ко всему происходящему вокруг. На лице его светится улыбка. Уж очень ему хочется с кем- нибудь поговорить!
В 18 часов 30 минут личный состав роты направляется на ужин. Новенький садится за последний стол и только тогда замечает, что в соседях у него снова Гандобин. С кем, с кем, а с этим типом Акулову общаться что-то не хочется. Может, пересесть? Пока раздумья длятся, Гандобин вдруг хватает его кусок хлеба и перекладывает к своей чашке.
- Что это? - удивляется новенький.
-Чего-о-о? Много будешь жрать, плохо будешь спать! Усёк? - угрожающе обрывает сосед.
Сидящий напротив младший сержант тянется через стол, перекладывает хлеб на прежнее место и веско произносит:
- Слушай, Гандоба, отстань от парнишки. Усёк?
- Поду-у-умаешь! Скоро салагам и слова не скажи! - злобится Гандобин, но утихает.
После ужина, построения части и строевой подготовки наступает час личного времени. Акулов пристраивается в бытовой комнате и начинает подшивать свежий подворотничок на гимнастёрку. Он так погружается в это занятие, что невольно вздрагивает от неожиданного толчка в плечо. Над ним стоит Гандобин.
- Чё, оглох? На-ка, подшей мне сначала. Да пошустрей!
Новенький пару секунд смотрит широко открытыми глазами и молча склоняется над своим шитьём.
- Ты чё борзеешь, салага? - Гандобин вырывает из рук Акулова гимнастёрку и швыряет в угол.
Шум в бытовке мгновенно стихает. Одни Гандобина боятся, другие не желают связываться. Тех, кого он сам опасается, сейчас здесь нет.
- Ну-у! - взвинчивая себя, почти визжит он и бьёт Акулова кулаком в плечо. Раз, другой...
И вдруг рожу его обжигает хлёсткая пощёчина. Этот внезапный отпор так ошеломляет Гандобина, что у него отваливается нижняя челюсть. Он мгновение таращится сверху вниз на новенького и только собирается 'взорваться', как раздаётся едкий голос старшины:
- Ну что, брат Гандобин, невкусно?
Гандобин резко оборачивается, хочет что-то вякнуть, но, как часто бывает в подобных случаях, дыхания не хватает, и из горла его вырывается звук, похожий на утвердительное - да!
-Ха-ха-ха! - хохочет басом Федоренко, прислонясь к косяку двери.
- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! - смеются дружным хором салаги прямо в глаза блатному Гандобе.
Смех толчками вырывается из груди Акулова, хотя он всё ещё красен от гнева, и кулаки его плотно сжаты.
Даже когда Гандобин, потный от позора и бессильной ярости, исчезает, веселье в бытовке стихает не сразу. Наконец старшина делает глубокий вздох, промокает вышитым платочком глаза, трубно сморкается в него же и от души произносит:
- Молодец! Ну молодец!.. Вот что, брат, айда-ка в каптёрку, шапку тебе хорошую подыщем - негоже такому орлу в старье ходить...
Акулов, пунцовый уже от смущения, подбирает гимнастёрку с пола и идёт за старшиной. На фоне Федоренко смотрится он совсем мальчишкой.
Узкой своей спиной чувствует новенький взгляды ребят, с которыми предстоит ему вместе служить целых два года.
Рассказ этот я писал, правил, перебеливал, наконец, посчитав законченным, запечатал в конверт и ничтоже сумняшеся вывел адрес журнала 'Советский воин'. А чем чёрт не шутит? Ведь рассказ об армии в этом журнале и печатать.
Примерно через пару месяцев, буквально перед самым отъездом домой я получил тонюсенький конвертик с фирмой 'Советского воина'. На фирменном, опять же, бланке было отшлёпано:
'Уважаемый товарищ такой-то!
Вы предложили журналу 'Советский воин' рассказ 'Новенький' и, как пишете в обращении к редакции, с нетерпением ждете её решения: подойдет ли?
Рассказ 'Новенький' не мог заинтересовать. Покладистый, честный, исполнительный новичок едва прибыл служить, как тотчас встретил в подразделении нравы бурсы - мордобой среди солдат, издевательство, право кулака - такой Вы нарисовали нашу военную молодежь. Да разве она такая? Конечно, нет!
Рассказ не подошёл.
Зав. отделом прозы, чл. СП СССР
капитан Скороходов'.
Прочитав это, я остолбенел и в остолбенелом состоянии находился целый день. Такого откровенно
