солдатский наряд идёт на тряпки, пропадает. Кстати, одна из самых бессмысленных трат из тех изрядных трат, что идут у нас в стране на армию.
Всё дембельское покупается, реже достаётся даром по знакомству от земляков - старшин и каптёрщиков. Бывает, что иной дед, поблатнее, идет и на грабеж - снимает с молодых шапку, новую шинельку, ремень. У меня богатых земляков не оказалось, блатным я, к счастью, не был, поэтому пришлось раскошеливаться.
Шинель удалось купить в соседнем полку довольно дёшево - за червонец. Сапоги хромовые продавались свободно в городском обувном магазине, стоили двадцать восемь рублей. Ещё за пятёрку полковой сапожник стесал на них по-модному каблуки и сделал на голенищах умопомрачительную гармошку. В гарнизонном магазинчике я приобрёл: спортивный трикотажный костюм на роль дембельского нижнего белья, небольшой чемоданчик, шерстяные перчатки, ремень и, главное, подтяжки - наимоднейшую в армии вещь. Парадку - и брюки, и китель - мне подарил молодой Бражкин, мой ученик и преемник на постах комсорга и художника роты. Я, конечно же, не то чтобы выпросил её, я просто объяснил Бражкину, что его новую парадку всё равно или заберут дембеля здесь же, в роте, или каптёрщик загонит её среди прочих на сторону, а к тому времени, когда подойдет его, Бражкина, дембель, он себе новую парадку достанет. Повезло мне и с шапкой: один из штабных писарей, черпак, с которым я, будучи редактором полковой радиогазеты, часто общался и даже приятельствовал, обещал мне дать свою новую офицерскую шапку взаймы с условием, что по приезде домой я сразу же вышлю её посылкой обратно. Надо признать, что парнишка рисковал: бывали случаи, что гансы даже с дембелей, едущих домой, снимали офицерские шапки и хромовые сапоги...
Таким макаром, даже после бессчётных мелких трат на золотую тесьму для сержантских лычек, на погоны, металлические петлицы, новые эмблемы и прочую мундирную мишуру, у меня случилась значительная экономия дембельских капиталов. А тут эдакий удар судьбы - отсрочка освобождения.
Я, взвинчивая себя, подогревая в душе обиженность на превратности судьбы, побрёл с утра на свой боевой пост - в контору ЖКУ, предусмотрительно прихватив с собою пятирублёвую ассигнацию. Я знал, что работать мне практически не придётся, нам, дембелям, уже готовилась замена из более молодых ребят, а мы, корифеи сантехнического дела, играли роль наставников.
Короче, создались все условия для серьёзного нарушения трудовой и воинской дисциплины. В этой конторе у меня имелся приятель из гражданских художник Николай, добрый, спокойный и талантливый, на мой взгляд, парень лет тридцати, бурят по национальности. Как и многие талантливые люди, избранники Божьи, Николай любил раздвигать границы скучной действительности самым обыденным способом - питием. Вскоре мы уже сидели вдвоём у него в биндюге, где от одних запахов спиртовых лаков, нитрокрасок и бензина можно было забаддеть, и, откупорив огнетушитель 'плодово-выгодного' и банку кильки в томатном соусе, специально, винимо, выпускаемую в закуску к подобным налиткам, начали наслаждаться беседой двух - чего там скромничать! - умных людей.
Можно сколь угодно долго и сколь угодно убедительно говорить о вреде пьянства, и любой здравомыслящий человек спорить с этим не будет, но как понять тогда и объяснить, почему вино остаётся, по существу, единственным кардинальным средством против одиночества, почему оно так ловко и естественно, становясь посредником между людьми, делает их такими увлекательными, открытыми, остроумными собеседниками, даёт возможность общения - самой, как известно, дорогой роскоши на свете, - почему?
Не могу удержаться, чтобы не привести здесь высказывание Льва Толстого в передаче Горького: 'Я не люблю пьяных, но знаю людей, которые, выпив, становятся интересными, приобретают несвойственное им, трезвым, остроумие, красоту мысли, ловкость и богатство слов. Тогда я готов благословлять вино'.
Если не к моему мнению, то к мнению-то Льва Толстого прислушаться можно, не так ли?
...Вскоре мы с Николаем в самом наиблагодушнейшем состоянии шагали по улице в направлении военного городка. Я смело козырял встречным патрулям, ибо существовало какое-то правило, официальное или доморощенное, не знаю: сапёров, идущих по городу с гражданскими, не останавливать. Разумеется, если они внешне ведут себя пристойно. Я вёл себя пока пристойно. Да ещё на всякий пожарный зажевал мускатным орехом, так что и дышал вполне невинно.
В полку я сбегал в штаб, вскрыл свой загашник и отстегнул ещё пятерочку. Художник Николай в этот день оказался на мели. Угощал я. Транспортер гульбы тронулся дальше, убыстряя ход. Со своим вином мы попали в какую-то квартиру, где праздновался день рождения хозяйки, дым веселья стоял коромыслом...
Кончилось всё тем, что я уже один, потеряв Николая, вновь очутился в полку, опять проник в штаб, забрал остатнее и с самыми наисерьёзнейшими намерениями направился в единственный городской ресторан. Почему меня ни в штабе, ни на КПП не задержали - не могу и догадаться. Судьбишка иногда выкидывает коленца...
Вот пишу-описываю, пытаюсь ёрничать, а - чего греха таить, чувствую сейчас себя не в своей тарелке. Всё же при всём нашем поголовном и повседневном бражничестве, видимо, в самих генах человека заложено это отношение к пьянству как к пороку. Любой потерявший стыд и совесть забулдыжник, бравируя в момент кайфования тем, что он выпил, после этого в первую же трезвую минуту чувствует себя виноватым и неправым. Если бы не этот ограничитель, заложенный в коллективный человеческий разум мудрой природой, мы бы все уже давно повыродились и самоуничтожились, спившись...
И всё же, раз начал, закончу. Да, впрочем, осталось сознаваться в немногом.
Я маршировал по улице уже поздневечернего города, совершенно забыв, что я не свободен. Шагал размашисто и делово. При повороте на центральный проспект, когда до ресторана, куда я на полном серьёзе направлял свои стопы в солдатских сапогах, со мною приключился конфуз. Эти самые сапоги на укатанном салазками снегу скользнули, и я приземлился на четыре точки. Хотел бодро вскочить, но получилось не сразу. Увы, метра три пришлось одолеть как бы на карачках-четвереньках. В этот позорный для любого гомо сапиенса момент какие-то доброхоты, подхватив меня с обеих сторон, любезно вспомоществовали мне подняться. Я глянул на этих благородных людей, дабы сказать им прочувствованное спасибо, и невольно плюнул - это оказались два воина в шинелках с красными повязками патрулей на рукавах.
Приехали!
Я был в беспомощном состоянии. И это, кстати сказать, самая страшная сторона опьянения. Человек во хмелю теряет способность защищать себя - его легко можно убить, искалечить, унизить. На мое счастье, при всем презрении и нелюбви гансов к сапёрам, они всё же относительно выделяли стройбатовских сержантов и дембелей, каковым я и являлся. И хотя в КВЗ этой ночью квартирантов было мало, прошла она вполне спокойно, никто ко мне не приставал. Правда, утром, когда дежурные сменились, новый старший сержант попробовал было прикопаться ко мне, дескать, пола надо в дежурке подраить, но меня, разумеется, и под автоматом уже нельзя было заставить это делать...
Впрочем основное испытание, я знал, ждало меня в полку.
Вскоре я стоял, опустив очи долу, перед багрово-сизым от гнева командиром части. Он только что, пыхтя, сорвал сержантские галуны с моих погон и теперь, взвизгивая, кричал:
- Сволочь! Пьянь! Я тебя наголо постригу! Ты у меня в ночь под Новый год обходной лист получишь! Ты у меня рядовым домой поедешь!..
Я молчал.
- Ты ж ничего хорошего за два года службы не сделал, гад! Ты ж только комсомольские собрания срывать умеешь да пьянствовать!..
- Товарищ полковник, я Ленинскую комнату в роте сделал, методкабинет в штабе почти уже заканчиваю, - осмелился напомнить я о том, что, бывало, ночи напролёт корплю над планшетами и стендами, гробя своё зрение, зарабатывая горб.
- Ты всё перечеркнул вчерашней пьянкой!.. Заканчиваю, заканчиваю... передразнил, утихая, Мопс, - а конца-краю не видно...
- Как же, - почтительно, надеясь на благополучный исход, прервал я багрового отца-командира, - уже все стенды готовы, повесить осталось...
- Это тебя повесить надо, сволочь! - вдруг опять взорвался полковник Собакин. Вот и поговори тут!
Грустно...
Глава VII
И всё же финал службы и вообще весь второй год оказался,
