надо с ней повеселее, а то она и так в последнее время всё больше пасмурная да задумчивая.
- Э-э, Пелагея! Пелагеюшка, чего так застряла после смены?
Маринка округлила глаза, робко улыбнулась.
- Какая я тебе Пелагея? Ты чего?
- Ах, прости старого папку-дурака! Как же я забыл, ты ведь у нас Мар-га-ри-та. Королева Марго.
- Папка, да чего ты? - ещё сильнее оживилась дочь. - Я не Маргарита никакая! Ты какой смешной сегодня. Балуешься, да?
Максим и сам приободрился, взял Маринку за руку.
- Пошли-ка быстренько нах хаус. Папка у тебя не балуется, а шибко умный. Он сегодня в одной книжке вычитал: оказывается, и Маргарита, и Пелагея, и Марина - это всё одно имя. Так звали греческую богиню красоты Афродиту. Одни звали её жемчужной, а это и есть по-гречески Маргарита. Другие её звали морской, а это по-гречески - Пелагея, по-латыни - Марина. А почему богиню морской звали, знаешь? Потому что она из морской пены родилась. А жемчужной почему? А моряки в её храмы жемчуг в дар мешками приносили. Вот и получается: ты - тезка всем Пелагеям, всем Маргаритам и самoй богине красоты Аф-ро- ди-те...
Максим плёл языком, насыщал дочь знаниями из книжки, что загнал утром за бесценок, а сам высматривал, не продают ли где курево. На углу Коммунистической он узрел трёх цыганок, ринулся к ним. Точно - 'Космос' и 'Винстон'. Ну, на 'Винстон' и глядеть нечего, не по зубам, а вот нашенский 'Космос'...
- Почём?
- Бэри, дарагой! Дэсят рублэй. Дарам атдаю!
- Да ты что, цветастая! - Максим всплеснул, по-бабьи, руками. Позавчера за шесть покупал.
- Инфлацыя, дарагой! Бэри, пака ест. На ладна - за восэм...
Максиму отступать было некуда -уши распухли, вот-вот и лопнут, как пузыри от жевательной резинки. При дочке позориться не хотелось, но - куда ж деваться? Не оглядываясь на Маринку, вцепился в звенящую монистами старуху, начал уламывать, клянчить. Кое-как выцыганил - швырнула пачку, презрительно цыкнула:
- Цэ! На, куры задарам, раз такой ныщий!
Задаром-то задаром, а шесть рублей схватила, карга старая, за пазуху вмиг упрятала.
Максим хотел пободрее оправдаться перед Маринкой как-нибудь приосаниться и вдруг увидел: она неотрывно смотрит на кооперативный ларек на другом углу. Там из жёлтого тёплого окошка рука продавца методично совала покупателям вафельные кульки с застывшем пеной мороженого. Максим спрятал пачку в карман, крякнул, прочистил горло, взял дочку за варежку.
- Пошли, Марин... Сейчас дома картошки нажарим, молока бутылка есть.
Маринка вздохнула, молча пошла.
- А я дураки же люди, - начал пересаливать Максим, - вон те, мороженое берут. Да разве в кооперативах можно брать? Вчера вон по радио слышал - в Воронеже сто тридцать человек отравились таким мороженым. Да и холод собачий - враз ангина будет. Вот дураки...
- А я, пап, и не хочу мороженого, - тихо сказала Маринка, глядя в сторону, сглотнула. - Ни капельки не хочу...
'Сволочь! - сказал сам себе Максим. - Чтоб ты подавился этими сигаретами!'
Ну что ж он никак не бросит дурацкую привычку пускать дым изо рта и ноздрей? Курить-то начал - смехотура - чтоб не потолстеть. И вот пристрастился. Книги вон из дома уже ворует, мороженое у дочки изо рта вырывает... Сволочь!
Максим хотел принагнуться, чмокнуть Маринку в щеку, но привычки к телячьим нежностям не обнаружилось, да и народу кругом - пропасть.
Они шли по самой толпливой улице города, Коммунистической - местной пародии на столичный Арбат. Справа и слева сплошной стеной тянулись магазины, лавки, лавочки; в центре пешеходной улицы возвышались обширные клумбы, окаймлённые скамьями-бордюрами. На одной из клумб торчал железный остов будущей елки, ершась обрубками труб. Два мужика впихивали в трубы сосновые ветки. Уже вовсю горели уцелевшие фонари. заполошенные люди сновали по размякшему от соли и грязи гнилому снегу от витрины к витрине, вскакивали в очереди, хватая всё подряд - после Нового года ожидался обвал диких цен.
Фу ты чёрт! Отец и дочь невольно встрепенулись, потянули носами. Из полураскрытых дверей с вывеской 'Пирожки' обдало таким ароматом, что в животах ёкнуло. Максим за весь день хватанул два стакана чая, булочку и яйцо. Маринка в школе, конечно, тоже только булочкой да чаем обошлась, а от завтрака одни воспоминания остались. У-у-ух и запах! И вправду - мясной дух. Что интересно, стоят эти пирожки с мясом вполне по-Божески - целковый штука. А вроде - кооператив. Впрочем, ну их - ещё головы ломать да животы томить.
- Мы сейчас, Маринка, вот что, - энергично потёр руки Максим, - купим хлеба и полбатона прям на улице, по дороге, и умнём. Годится?
- Нельзя же на улице, пап, ты сам говорил.
- Ха, говорил! До перестройки. А теперь мы с тобой перестроились. На вот трёшник, беги в хлебный, а я у входа пока покурю. Возьми два черного и два батона. Должно хватить. Если, не дай Бог, там опять цены повысили - сама сообрази, но чтобы батон был.
Максим снял с лопаток дочки тугой ранец, сунул ей пакет. Хлебный через магазин от 'Пирожков'. Маринка побежала. Он выхватил 'Космос', отвернулся от прохожих к фонарю, вспорол обёртку, вскрыл пачку, ущемил сигаретину зубами, чиркнул раз-другой спичкой - о-ох! Дохнул дымом так, что до пупка достало, чуть не захлебнулся. Медленно, кайфуя, выпустил клубочек-другой парного дыма, затянулся ещё раз так же глубоко - полсигареты как не бывало. Надел одну перчатку, подошел к хлебному, пристроился напротив, положил дочкин ранец на приклумбовый бордюр, приготовился подкурить от первой сигареты ещё одну.
Блаженно закружилась голова...
3
Где же Маринка?
Максим делает последнюю затяжку, допалив табак до фильтра, берёт ранец: придётся идти помогать, видно -- очередина, как всегда, в магазине.
Вдруг, не успевает он сделать и шага, двери хлебного с треском распахиваются, народ -- злой, кричащий -- валит валом на улицу. Вот тебе, бабушка, и хлебный день! Опять не досталось. Вот стервезация! Придется на ужин картошку с сухарями грызть.
Максим выпрямляется, глубоко вдыхает в грудь морозец: всё, всё, нечего психовать. Маринка, поди, сейчас тревожится, думает - заорёт отец. Спокойнее, Максим Леонидович, вы ж интеллигент, чёрт побери!
Он всматривается пристальнее. Дочь, видимо, боясь давки, ещё торчит в магазине. Над входом тускло жёлтеют два фонаря из четырех, с рекламными буквами 'X' и 'Е'. Получается - хе! Люд обозленный из магазина прёт и прёт, всё больше женщины, старухи. Мелькают две-три цыганки, с узлами, - не те ли, табачницы? Хотя их сейчас развелось - таборами по улицам и площадям кочуют.
Да где же Маринка-то?
Максим щурится, уж лезет в карман за очками, как дверь захлопывается. Что такое? Последний пустой покупатель, поддатый мужичонка в валенках с калошами и треухе, матерясь на всю Коммунистическую, тревожа прохожих, ковыляет в сторону вокзала.
Ну, стрекоза! Максим подспудно, против воли хочет рассердиться покруче, тоже матюгнуться. Что она там - выпрашивает хлеб, что ли? Вот научил девчонку унижаться!
Он быстро, лавируя между людьми, идёт к магазину, открывает дверь. Низенькая полная бабуся, тесня его шваброй по ногам, беззлобно ворчит:
- Нетути, нетути, милок. Опоздавши. Утречком приходи.
Максим нетерпеливо шарит и шарит взглядом. В просторном зале с пустыми хлебными стеллажами вдоль правой и задней сторон и двумя проходами к кассам - всего три человека: бабуся-техничка, кассирша, мусолящая в пальцах трешки да рубли, и продавщица, проверяющая лотки. Сердце у Максима стукает. Он дико взглядывает на бабку со шваброй, выскакивает на улицу. Как он мог пропустить дочку?
На улице, у входа, Маринки нет. Он бросается к тому месту, где ждал ее, и там пусто. Максим швыряет
