Прошагали два патруля, но, узнав начальника штаба, молча пропустили, направились в темный конец улицы.
Два месяца табором стоят за Птичью партизанские отряды Полесья. Подлатались, обшились, запаслись вооружением и боеприпасами. Немцы за это время трогали их мало. Были две упорные стычки возле деревни Грабов, но, почувствовав мощь партизанских сил, немцы больше не полезли.
Спит партизанская Сосновица. В каждой хате, расстелив на полу куль соломы, прикрывшись шинелями, свитками, поддевками, отсыпаются по восемь десять парней. Остальные - в походе. Потайными стежками, невидимыми дорогами каждую ночь отправляются группы к гарнизонам, к железной дороге. Их, пожалуй, даже больше, чем тогда, когда отряды не покидали стойбищ. Устраивать диверсии стало трудней - немцы повсюду вырубили вдоль полотна лес, а в некоторых местах понаставили железных сеток, заминировали подходы. Бывает, чтоб добраться до рельсов, ползают хлопцы по снегу неделями. Но, несмотря на все преграды, летит в воздух железная дорога.
Бондарь подошел к хате, которая, в отличие от остальных, стоит вдоль улицы. В нерешительности остановился, посмотрел на темные окна. Скорее всего, Гэля ночует тут, в санчасти. Днем привезла раненого, как бы ненароком забежала в штаб.
Весь месяц он ловит себя на том, что мысли о Гэле не приносят радости, Нету к ней ни добрых, ни каких-либо других чувств. Разошлись навсегда, и от этого, если признаться самому себе, даже приятно. Разорванное - прочно не свяжешь. Сближение, которое наступило прошлой зимой в Горбылях, а затем продолжалось в отряде, радости не принесло ни ей, ни ему. Бондарь идет дальше, прислушиваясь, как потрескивает под ногами тонкая корочка льда, как тут, на воздухе, приятной свежестью полнится голова. Связь с Гэлей как бы напомнила плен, и за последний месяц он вырвался из плена. Это хорошо. Он будто пьет сладость чувства свободы. И он и она потянулись один к другому от душевной слабости. От неопределенности положения. В их отношениях было взаимное сочувствие, раскаяние, но видимо, от этого крылья не вырастают.
В Горбылях немцы расстреляли старого Соловья, Гэлиного отца. Старуху и дочку удалось вырвать. И именно тогда, когда Гэле было особенно трудно, между ними наступил разрыв.
Бондарь добрел до конца улицы, до того места, где сосны расступаются, открывая взгляду заросшие кустарником прогалины. Из-за угла хаты вынырнула темная фигура, клацнула затвором, молодым ломким голосом спросила пароль. 'Моздок', - сказал Бондарь, - 'Могилев', - услышал в ответ, и темная фигура снова прилипла к стене.
Снег вокруг заметно почернел. От снежных валков, которые осели, от впадин-лощинок, где притаилась ночная тьма, на поле, кажется, мелькают нерозные синеватые полосы. Сосны затихли в торжественном молчании. Ни звука, ни шороха.
Бондарь видит у дороги незнакомый темный столб, подходит к нему. Это не столб, а крест. Поставлен недавно - у подножья заметно выделяется черный бугорок земли. Бондаря охватывают невеселые мысли. Боятся люди немецкой кары. Потому и ставят кресты, даже рушниками обвешивают.
III
Тихо, но тревожно, с затаенным страхом, прожило первые месяцы зимы село Пилятичи. Занесенные плотным покровом снега, дремлют неброские клочки полей, раскидистые болота, задумчиво тулятся к селению с севера редкие сосняки и березняки. Утром, как обычно, поднимаются из труб сизые дымы, начинается людское движение. Едут люди на болото за сеном, возят из леса дрова. С улицы можно услышать скрежет и шарканье почти в каждой хате мелют жерновами зерно. Мычат коровы, лают собаки...
К жене бургомистра Спаткая, который убежал из Пилятич и прячется под крылом немцев в местечке, вечером заходит Батура. Долго отряхивает снег на крыльце, а в сенях, прежде чем зайти в хату, стучит в дверь. Из хаты отзывается звонкий, молодой голос.
Хозяйка хлопочет возле печи. Поблескивает на Батуру золотым зубом, обмахивает полотенцем табуретку, ставит возле стола.
- Садитесь, коли в хату пришли.
Батура расстегивает шинель. Садится, шапку-буденовку со звездой кладет на стол. На минуту устанавливается неловкое молчание.
- Я по делу, - говорит Батура. - Вы жена бургомистра Спаткая?
- Разве ты забыл, как меня зовут, Саша? Какие вы стали серьезные, понацепляв на плечи ружья. Помнишь, в сороковом году, как приезжал из армии, провожал меня домой?
Батура краснеет. Спаткаиха явно хочет сбить его с официального тона, на какой он, идя в эту хату, настроился.
- Замужем за бургомистром Спаткаем были вы, а не кто другой.
Она стоит возле печи, раскрасневшаяся, со сковородником в руках, насмешливо смотрит на Батуру.
- В загс я с ним не ходила, и поп нас не венчал.
Батура начинает нервничать. Немного повысив голос, выпаливает с гневом:
- Чего хвостом виляешь? Знают все, что с прошлого лета жила со Спаткаем. Ну, пускай Спаткай жил в этой хате. Один черт. Я по делу пришел, а не зубы скалить.
На какое-то мгновение красивое лицо женщины передергивается злой гримасой.
- Дорогой Саша, если ты решил допрашивать, то я тебе вот что скажу. С прошлого лета у меня, может, десять таких мужей, как Спаткай, было. Почему про других не спрашиваешь? Вынимай блокнот, записывай. О всех по порядку. Спаткай у меня был для харчей. Пайка мне не давали. Коня и коровы не было.
Как раз в этот момент из комнаты выныривает Миша Ключник. Прячет на губах улыбку, но смотрит нахально, с вызовом. Батура немеет.
- Ты почему тут?
- Товарищ Батура, я подчиняюсь не вам, а командиру роты Ткачу. Командир взвода имеет право выбирать квартиру, где хочет.
Батура белеет, встает, вынимает из кармана наган.
- Вот что, Ключник... Спаткай с Князевым расстреляли мою мать и сестру, а не твоих. Позволь мне разобраться, кто виноват. Приказываю тебе: уноси поскорее ноги! Не подчинишься - буду стрелять. Вообще запрещаю занимать квартиры полицаев, старост и прочей сволочи...
Ключник сопротивляться не отваживается. Шмыгнул в другую комнату, оделся и, уже стоя на пороге, примирительно сказал:
- Ладно, пойду. Ты, Саша, на Зину не дави. Ну, пристал к ней Спаткай, припугнул. Сам знаешь. Какая она ему жена?
Зина, прислонившись к печи, плачет.
- Я не мстить пришел, Зина, - спокойнее говорит Батура. - Думаешь, не знаю: если бы хотела броситься за Спаткаем, то убежала б. Я потому и пришел. Скажи лучше - Спаткай тебя не зовет к себе?
- Зовет, - вытирая слезы рукавом, отвечает Зина.
Она идет в другую половину хаты и через минуту возвращается, неся в руках два небольших листка, исписанных химическим карандашом.
Батура с жадностью накидывается на Спаткаевы послания. По мере того как он пробегает глазами листок, гнев все больше овладевает его худым, высушенным на ветрах и холодах телом. Прочитанное будто бьет Батуру обухом по голове. Бургомистр, которому там, в Батьковичах, приходится не сладко, после приветов, нежных слов, адресованных молодой женщине, переходит к лютым угрозам партизанам. Как бы хочет показать недавней жене, что имеет еще власть, поэтому перечисляет всех, кого, вернувшись в Пилятичи, расстреляет или повесит. Среди других есть и его имя, Батуры.
Но больше всего поражает Батуру Спаткаева осведомленность. Пишет, что партизаны слабо вооружены, обещает в скором времени их разогнать.
- Кто принес? - не глядя на Зину, хрипло спрашивает Батура.
- Брось, Александр. Приходила баба из местечка, принесла. А другое с Востриковой Настей передал Спаткай. Встретил в местечке на улице и передал. Теперь он как тютька там, Настя ходила в Батьковичи за солью.
- Вострикова Настя! - будто что-то вспомнив, бормочет Батура. - Ее же брата, кажется, прикончили летом. Тогда, когда гнали молодежь в Германию. Понятно...
