тяжелый венок из влажных махровых маков, а на лоб, волосы и плечи спадала замысловатая сетка тонких проводников. От направленной антенны, довольно точно имитирующей огромный раскрытый цветок орхидеи, тянулись по меньшей мере сотни две зеленых гибких шнуров, маленькими присосками соединенных с разными точками тела.
- Иван Сергеевич, точки присоединения электродов к телу выбраны произвольно?
- Не совсем. Мы исходили из гипотезы, что биоизлучение в большей или меньшей степени сопровождается электромагнитными эффектами. Эти точки мы нашли экспериментально - места наибольшей электронапряженности кожи...
- И потеряли зря массу времени...
- Как вас понимать, Вениамин Лазаревич?
- Скажу больше. Сколько точек вы нашли?
- 218. А что?
- Так вот, я могу без электрометра указать вам еще 65 точек, которые вы пропустили.
- Не понимаю.
- Вы слышали когда-либо о древней китайской медицине - иглотерапии?
- Разумеется.
- Так вот, ваши точки-это и есть знаменитые 283 точки для иглоукалывания, которые были известны китайским медикам две тысячи лет назад. Я, правда, совершенно не понимаю, какая связь между вашей 'пента-волной' и иглоукалыванием, но за совпадение - ручаюсь, и вряд ли оно случайно. Даже по теории вероятности...
- Иглоукалывание, говорите? Забавно... Мне совершенно не приходило это в голову... Действительно, здесь, видимо, есть какая-то связь. Господи, как мало мы знаем самих себя! Мы - 'цари природы'!
- Иван Сергеевич, я начинаю.
- Начинаете, Ниночка? Ну, давайте. Как говорят - ни пуха... Только без самодеятельности, хорошо?
- Хорошо. К черту!
Ничего не произошло. Просто антенна в форме цветка орхидеи стала медленно вращаться вокруг своей оси, и Нина, расслабившись, опустила руки на подлокотники и закрыла глаза. По-прежнему сквозь желто- зеленую крышу било солнце, и нестерпимо сияла морская даль, и щетинился тусклыми кустарниками островок, и черноголовые среднеземноморские чайки срезали острыми крыльями гребешки волн и снова взмывали вверх с трепещущей серебряной добычей в клюве - ничего не изменилось в мире за эти полчаса, кроме того, быть может, что один седовласый академик неожиданно почувствовал себя аспирантом...
- Иван Сергеевич, вы говорили, что пента-волна - это опасно. Почему? Кажется, все довольно невинно и просто.
- Понимаете, Вениамин Лазаревич, тут довольно-таки сложный парадокс. Для приема и ведения пента- передачи необходима очень восприимчивая, очень незащищенная психонервная система. Мы, правда, не проводили широких опытов, но мужчины не способны к приему пента-волны. Иногда очень сильные, импульсивные натуры могут передавать, но с приемом ничего не получается. Видимо, психика взрослого мужчины слишком стабильна, устойчива, слишком защищена от внешних биораздражителей. Принимать пента-волну могут только женщины, да и то не все.
- В таком случае, идеальными пента-приемниками были бы дети - их психика ограждена меньше всего.
- Вероятно, да. Но, сами понимаете, опытов с детьми мы не имеем права ставить, пока не убедимся в полной безопасности... А вот это как раз и неясно.. Мы сейчас лента-передачей пользуемся очень осторожно. Во время одного из сеансов Нина потеряла сознание.
- Причина?
- Видимо, очень сильный пента-сигнал Уисса. Я так думаю. У нее было нечто вроде галлюцинаций: ее психический строй был подавлен психическим строем дельфина, она, проще говоря, почувствовала себя дельфинкой, оставаясь женщиной, понимаете? Видимо, дельфины воспринимают и чувствуют гораздо острее, мощнее нас. И человеческие нервы не выдержали. Шок. Что-то вроде того, если по проводке, предназначенной для 220 вольт, пропустить ток в 380 вольт, понимаете?
- Да, да, конечно. Сработали предохранители - выключилось сознание, свет померк...
- Вот именно. Мы, правда, сидели, мозговали - и Толя, и Нина, и я придумали вот эту штуку - маковый венок. Вроде индикатора напряжения. Если верить Бакстеру, он должен сработать раньше, чем уйдет сознание, и создать заградительное пента-поле. Но... мы предполагаем - природа располагет. Если бы не странно тревожное поведение Уисса, я ни за что не разрешил бы пента-сеанс. Впрочем, теперь остается только ждать.
Море стихло, даже зыбь улеглась. Только соседство близкого прибоя ощущалось теперь: 'Дельфин' то парил над горизонтом, то спускался вниз, и тогда море впереди вставало вертикальной стеной.
Нина лежала в кресле не двигаясь. Медленно вращалась над ней металлическая орхидея, влажно и терпко пахло маками. Толя едва слышно насвистывал что-то, поглядывая на экраны, по которым бегали теперь только бледные точки. Пан, сцепив руки за спиной, молча ходил через всю лабораторию, от кресла к двери и обратно, и тоже поглядывал на погасший рубиновый овал.
А Карагодский, усевшись на треногий стул и привычно оперев подбородок о трость, думал. У него тоже был 'пентасеанс'. Он говорил сам с собой. Он пытался вспомнить чтото важное и никак не мог. Вопреки желанию, перед ним проходили бесконечные коридоры, открывались двери с фамилиями на табличках, ложились под ноги ковровые дорожки, ведущие к столу президиума... Он позабыл, когда, на каком симпозиуме он сидел в зале, на обычном откидном стуле.
Президиумы, президиумы... Может быть, он и родился в президиуме? Кажется, он всю жизнь покровительствовал и препятствовал, разрешал и запрещал, проверял и указывал, и всю жизнь были с ним очки в черепаховой оправе, сквозь которые мир кажется мягким, округлым и спокойным. Но ведь это не так, не так! Когда-то и он... Но когда это было!? И было ли вообще, чтобы море, чтобы какой-то сумасшедший дельфин, чтобы аспирант Толя был с тобой на 'ты', чтобы все вокруг было тревожной загадкой, требующей немедленного решения, чтобы вот так метаться из угла в угол из-за сумасбродной девчонки, рискующей в худшем случае обмороком, и, в конце концов, рисковать самому, как эта девчонка...
Что же ты ходишь, Пан? Что молчишь? Пятнадцать лет воевал я с тобой на журнальных страницах, на высоких трибунах. Пятнадцать лет обстреливал из тяжелой артиллерии самыми тяжелыми снарядами. Пятнадцать лет боролся с тобой, не брезгуя подножками и ударами ниже пояса. А ты уничтожил меня за сорок минут, и сам, кажется, не заметил этого. А может быть, и заметил, но не подаешь виду. Потому что победа надо мной для тебя - пустячок. Для тебя важнее твой дельфин, твоя Нина, твой Толя, твои экраны, твоя работа, и какое тебе дело, что академик Карагодский выбросил белый флаг?
Но если даже тебе не нужна победа надо мной. Пан, то кому она нужна вообще? Может, спрятать белый флаг, пока его никто не заметил, и пусть все идет по-старому? А как быть с Венькой Карагодским, с 'Веником'... Господи, вспомнил!
Как он мог это забыть? Его в университете звали 'Веником', потому что вместо серебристой шевелюры на его голове тогда был веник стриженых волос. Он изобретал тогда какую-то универсальную вакцину, занимался гимнастикой йогов, курил 'Шипку' и свергал авторитеты... Эх, Веник, Веник! Какой счастливый ты был тогда! Неужели ты ушел от меня навсегда, Веник? Помоги! Помоги не опустить флаг. Даже если этот флаг - белый...
- Стоп сеанс! Толя - усилитель! Быстро! Укол!
Алая корона на голове Нины опадала на глазах. Слабели, теряли упругость лепестки мака, съеживались, как под ледяным ветром. И бледность, заметная даже под загаром, заливала лицо Нины.
Толя защелкал тумблерами усилителя. Антенна остановилась. Пан, побледневший не меньше Нины, держал ее руку, считая пульс, а Толя принялся торопливо снимать присоски проводов. Подскочил лаборант с пневмошприцем.
Нина открыла глаза.
- Не надо укола, Иван Сергеевич. Все в порядке. Просто Уисс очень нервничал, и я устала. Я, кажется, все поняла. Сейчас расскажу по порядку. Пока выключайте аппаратуру. Уисс передавать сегодня не будет. Нам придется выключить аппаратуру надолго. Если не навсегда...
Голос Нины прервался глубоким судорожным всхлипом, как у человека после глубокого истерического
