Особенно за молодежь. Они сначала сделают, а потом подумают. Взять хотя бы это пижонство с импульс- пистолетом…
А Нина все-таки молодец. Настоящая жена космонавта.
Едва поднялась на борт — и сразу в слезы: 'Акула видеомагнитофон проглотила'… Главное, что запись пропала…
Насчет записи, конечно, плохо вышло. Не поняли сразу, что к чему. А когда поняли — поздно было: от акулы даже косточек не осталось. Где сейчас он, аппарат с лентой? На дне? В другом акульем желудке? Попробуй — найди. Полжизни бы за эту ленту отдать не жалко…
Пан поморщился, потер ладонью грудь. Боль отпускала понемногу, но не так быстро, как хотелось бы. Повернув голову, профессор посмотрел на себя в зеркальную ширму. На него глянуло измученное, заострившееся лицо.
Стареешь ты, Пан. Недоверчивость — первый признак старости.
Нина убеждена, что все случившееся с ней — реальность от начала до конца. А вот он — неуверен. Конечно, что-то было на самом деле. Но как отделить действительное от внушенного, внушенное от невольно придуманного? Что — научный факт, а что — художественный вымысел?
Разумеется, ничего принципиально невозможного в ее рассказе нет. Просто… Просто это слишком невероятно и похоже на сказку. Ко всему прочему, ребята облазили весь остров и все дно вокруг — никаких намеков на окна и подводный ход нет. Не хочется пока говорить об этом Нине, но похоже, что храм ей примерещился.
С другой стороны, совсем уже невероятно 'чудеса' с белым фонтаном и ожившими маками произошли у него на глазах, а никакого правдоподобного объяснения этому нет.
И Уисса нет. Если Нина ничего не напутала, ему, Пану, уже вряд ли придется беседовать с дельфинами.
Но сдаваться рано. Надо все еще раз проверить, понять, в чем и где допущена ошибка. Чтобы другим не пришлось начинать с нуля.
Пан встал с тахты — Голова еще немного кружилась, под лопаткой покалывало, но приступ прошел. Можно снова работать. Надо работать.
Сейчас самое главное — разобраться вот в этой пленке. Вчера Нина сияла в лазарете энцелофотограмму зрительной памяти. Это, к сожалению, не лента видеомагнитофона, но все-таки документ, из которого можно вытрясти крупицы истины, если хорошо повозиться. Не очень удобно копаться в чужих воспоминаниях и снах, но что поделаешь. Нина сама настояла на съемке. А для такой съемки нужно не только мужество, но и чистая совесть человека, которому нечего скрывать от других.
Пан сел было за проектор, но над дверью заливисто залопотал звонок.
Карагодский вошел, сияя очками, торжественный и суровый.
— Извините, Иван Сергеевич, за вторжение, но нам необходимо побеседовать совершенно конфиденциально. Обстоятельства складываются так, что я вынужден принять кое-какие меры, но я хотел бы предварительно согласовать их с вами. Хотя бы для того, чтобы у нас не возникало никаких недоразумений.
Пан сузил глаза. Не надо быть провидцем, чтобы понять, зачем пожаловал академик и о каких мерах идет речь. Однако Пан заставил себя улыбнуться в черепаховые очки:
— Я вас слушаю, Вениамин Лазаревич.
— Вы смотрели энцелофотограмму Нины Васильевны?
— Да, смотрел.
— И что вы скажете по этому поводу?
Пан пожал плечами, слегка удивленный:
— Пока, наверное, ничего не скажу. Ее надо расшифровать. И, разумеется, с помощью самой Нины. Во всяком случае, это очень ценный документ.
— Ценный документ? Пожалуй, вы правы, — Карагодский хмыкнул. — Только расшифровывать там нечего. Я только что просмотрел все от начала до конца. Нина Васильевна тяжело больна.
— Что, что?
— Да. Я смею утверждать, что вся эта пленка — запись типичного параноического бреда, вызванного глубоким психическим потрясением и постоянной близостью дельфина. И именно вы, Иван Сергеевич, довели ее до такого состояния вашими сумасбродными теориями, всякими нелепыми пента- сеансами и прочей чепухой. Вы толкнули ее на опрометчивый поступок, едва не закончившийся трагедией, и даже сейчас, после всего, вы продолжаете потакать ее галлюцинациями вместо необходимого лечения, чем усугубляете и без того тяжелое состояние…
— Послушайте, что за чушь вы несете?
— Чушь?!
Карагодский медленно залился краской, сунул руку в карман, и, потрясая бумагой перед лицом Пана, закричал неожиданным фальцетом:
— Данной мне властью я запрещаю вам продолжать опыты! Слышите? Запрещаю! Я не желаю быть участником преступления! Потому что ваши действия преступны. Ваши опыты опасны для общества!
— Вы, подлец, Апостол, — негромко сказал профессор. — Подлец и трус. Но вы опоздали. Я уже дал команду капитану сниматься с якоря. И не ваша со Столыпиным мнимая власть тому причиной. Если бы потребовалось, 'Дельфин' оставался бы здесь ровно столько, сколько нужно. Дело в том, что нам тут больше нечего делать. Уисс не вернулся…
За трое суток до этого разговора, пролетая над Саргассовым морем, пилот рыборазведчика 'Флайфиш-131' Фрэнк Хаксли услышал сильный удар грома. Он удивленно посмотрел вверх, в ночное небо, увешанное пышными южными звездами, и спросил через плечо радиста:
— Бэк, ты слышал? Что это могло быть?
— Не знаю. Метеор, наверное — глянь вниз…
Они летели низко, и Хаксли хорошо разглядел подчеркнуто белый на черной воде опадающий фонтан светящегося пара.
— Запиши в журнал координаты. Надо сообщить в Службу Информации. Может быть, какому-нибудь доку пригодится…
— А, не стоит, — зевнул радист. — Мало ли всякой всячины с неба падает. Все записывать — бумаги не хватит.
— Тоже верно, — согласился Фрэнк. — Вот если бы хороший косяк скумбрии попался, это другое дело.
'Флайфиш' развернулся и взял курс на базу, к Бермудским островам.
Воронка крутящейся тьмы затягивала в свою пасть все живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, и одинокие, отчаянно смелые земы с неистовыми глазами, борясь с ветром и собственным бессилием, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, и их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками, и слитному движению уже не могли помешать ураганы, и все тверже становилась поступь…
Алая молния ударила в глаза — это взвилось над земами полотнище цвета огня. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи — но пылающий флаг зажигал звезды, созвездия, галактики — и в последнем торжествующем многоголосом аккорде вспыхнула вся Вселенная…
Уисс кончил. Каждый нерв его тела дрожал, заново пережив мощь, тоску и радость цветомузыкальной поэмы земов.
Уисс старался воспроизвести ее точнее, во всем богатстве необычных оттенков и чуждых образов, и рисовал этот неожиданный параллельный мир таким, каким он предстал перед ним в ту счастливую ночь озарения в акватории.
И он, кажется, достиг того, что хотел — Бессмертные молчали, погруженные в увиденное и пораженные им. Уисс не торопил. Он знал на собственном опыте, как нелегко все понять и принять.
Они лежали на густо-синей поверхности Саргассова моря в традиционной символической позе
