«вы» разговаривать буду — на всякий случай…
— Не передергивайте, Карагодский. Разумность в том и состоит, чтобы предвидеть последствия своих действий. Я не хочу, чтобы потомки краснели за нас, как мы краснеем за своих предков, истреблявших тех же дельфинов ради технического жира…
— Мы обращаемся с дельфинами вполне гуманно…
— Вот именно — гуманно! То есть по-человечески! А ведь это слово имеет смысл только в отношениях между людьми, как вы не можете понять! А как измерить отношения между человеком и иным кругом чувств и понятий, иной цивилизацией, в конце концов? То, что хорошо и выгодно для человека, может быть невыгодно для иного разумного существа. Даже смертельно опасно, если хотите… И наоборот.
— Это уже схоластика, дорогой Иван Сергеевич.
— Это было схоластикой десять лет назад, Карагодский. А сейчас это уже проблема, которую надо решить во что бы то ни стало. И решить сегодня — откладывать на завтра уже поздно.
— Не слишком ли…
— На слишком. Хотите, я вам кое-что покажу?
И Пан вышел из каюты.
Тарас Григорьевич так и не спустился в радиорубку с капитанского мостика. Он только велел радисту прицепить к переговорному корабельному устройству допотопные лопухообразные наушники, дабы «быть в курсе» распоряжений Базы. Подобная вольность разрешалась уставом только в случае «крайней необходимости», но кто укажет точно, где у необходимости край?
Быть на мостике Тарасу Григорьевичу было сейчас крайне необходимо. Выбритый до глянца, благоухающий одеколоном «Олеся», в туго накрахмаленном и отутюженном парадном кителе, он небрежно бросал в микрофон хрипловатые древние команды, стараясь не замечать, что они выполняются несколько раньше, чем он успевает их отдавать.
Траулер «Удачливый», поминутно сигналя, переваливаясь с боку на бок и вздымая лихие шлейфы то справа, то слева, пробирался к своему законному месту — в голову флотилии, между «Онегой» и «Звездным». Раньше, когда экономно и быстро «взять косяк» могли только опытные мастера, никто не мог делать это лучше «Тарасовой тройки». Искусно поставленные ими сети «снимали пенку», гасили скорость стаи, нарушали ее монолитность, прокладывая дорогу следующим судам.
Теперь рыбацкие хитрости были ни к чему: дельфины-загонщики проводили все операции лучше старого Тараса. Но нет ничего живучей морской традиции, и сейнер «Удачливый» вопреки новым правилам занимал место не в хвосте, а впереди, рядом с сейнерами-гигантами.
Тарас придирчиво осмотрел соседние суда. Взгляд его заскользил вдаль, по всей наскоро собранной, разнокалиберной и пестрой флотилии, и мысли его приняли иное направление. «Сбежались, соколики, на готовенькое… Рты разинули и ждут, когда туда галушка заскочит…»
А погода быстро менялась. От хмарного утра, от мглистого противного дождичка не осталось и следа. Море пошло пятнами, то там, то здесь возникали золотисто-голубые лужайки, разорванные облака мельчали и рыжели по краям. День помаленьку набирался солнца, а солнечным днем все выглядит иначе, чем пасмурным утром.
— Та-рас Гри-го-рич!
Радист выглянул из иллюминатора рубки и возбужденно пошлепал себя по ушам. Капитан, почуяв неладное, торопливо надел наушники прямо поверх фуражки.
В эфире был переполох. Капитаны, забыв устав радиосвязи, говорили, не называя себя; а диспетчер, тоже уставу вопреки, отбивался от них, как мог.
— Я же в сотый раз повторяю — косяк неожиданно изменил курс, где он теперь — можно только гадать…
— А «трещотка»?
— Выбросили они «трещотку». Угнали и выбросили…
— Что вы сказали? — переспросил кто-то по-английски.
— Я говорю, выбросили они «трещотку». Как известно, «трещотка» автоматически следует за голосами дельфинов. Так вот они пошли на трюк — все стадо замолчало, а один поднял крик — и полным ходом в сторону. «Трещотка» за ними. Отвел он ее подальше и бросил… Мы послали туда отряд своих загонщиков с новой «трещоткой». Как только дошли до косяка — та же история. «Трещотку» выбросили, сами не вернулись…
Кто-то одобрительно хохотнул, кто-то начал ругаться. Тарас Григорьевич все понял, и сладкая, беспокойная думка завладела его седой головой, набирала силу, дразнила.
Но сначала надо было кое-что проверить.
— «Удачливый» — Базе. Где там наука? Что примолкла? Дельфи… как это… Комову словом, что там поделывает?
— База, Комов, прием.
— «Удачливый» — Комову. Так что теперь делать будем? Уходит рыбка-то…
— Не знаю, что делать, Тарас Григорьевич. Ума не приложу. Такого с дельфинами еще нигде и никогда не было. Бывало, не слушали команд или неправильно их понимали. Случалось, ни с того ни с сего отказывались работать и уплывали. Но это были единичные случаи. А чтобы такое — нет, ничего не понимаю. На «трещотку» руку поднять!
— Врешь, Комов, у дельфина рук нет.
— Вам шутки… А ведь это бунт! Форменный, ничем не оправданный бунт против человека! Они угоняют косяк, как заправские пираты! А наших загонщиков, видимо, взяли в плен…
— Словом, дело труба с научной точки зрения?
— Труба.
И тут Тарас Григорьевич понял окончательно, что пробил его звездный час.
И он рявкнул в эфир, настороженно прислушивающийся к их разговору.
— Что, коты, разучились сами мышей ловить? А если по-старому, без мышеловок этих, а? Собственными лапками да зубками, а? Или зубы повыпадали?
«Коты» озадаченно молчали, и Тарас Григорьевич расправил перед микрофоном усы:
— «Удачливый» — Базе. Предлагаю брать косяк без дельфинов, с ходу, по-старому. Примерный курс косяка известен, надо послать туда пару самолетов. И пусть они следят за косяком до нашего прихода. А я поведу флотилию наперерез. Прошу дать «добро».
И даже свою золотошитую фуражку снял Тарас Григорьевич в ожидании ответа — так волновался. Вдруг не удастся тряхнуть стариной, утереть нос Комову и прочим, для кого старый Тарас вроде мамонта в электронной лаборатории. А дельфины… Они тоже рыбаки. Они поймут…
База дала «добро».
Карагодский поискал глазами Пана. Ему хотелось оказать что-то значительное, неопровержимое, что раз и навсегда приперло бы к стенке нескладного профессора. Но хитрый старик все время находил лазейки. Впрочем, это не страшно. Хозяйственники не читают теоретических монографий по биологии. Этим по горло занятым людям нужно одно: любой ценой увеличить выход продукции. И они будут слушать Карагодского, который оперирует непонятными категориями тонн и рублей, а не Пана, витающего в морально-этических высотах.
А Пана все не было, и академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки свисал синий ситроновый галстук. Если бы профессор незаметно вышел, галстук свалился бы.
Несуразный человек этот Пан. Анекдоты и легенды прямо-таки липнут к нему, тянутся за ним, как тесто за пальцами.
Вот хотя бы этот видавший виды галстук. Выражение «галстук» Пана стало расхожим присловьем. Один не лишенный юмора конструктор даже назвал «галстуком Пана» сложный космический прибор.
Много лет, еще с университета, Пан снимает галстук, начиная работать, и вешает его на дверную ручку. Где бы он ни работал — в «люксе» международной гостиницы или в кабине вездехода, ползущего сквозь австралийскую пустыню, — старый галстук висел на страже, оберегая хозяина от бытовых невзгод.
Карагодский подозрительно окинул взглядом большие овальные иллюминаторы, но там качались только спаянные горизонтам небо и море. Пан, конечно, способен на все, но он не умеет плавать.
Академику ничего не оставалось, как изучить со своего кресла нехитрую топографию каюты.
