Более надежным и трудно разоблачаемым 'бредом' были так называемые слуховые галлюцинации, голоса. Отбивался от них наш 'американец' Вартанян, досаждали они Семену Петровичу, Саше Соколову. Врачей всегда интересовало почему-то, г д е именно звучит голос, место его нахождения. Видимо, по ответу они могли судить, пахнет тут симуляцией или нет. Вот у Вартаняна голоса звучали 'внутри', в ушах, и это почему-то оказалось неправильно. А голоса Полотенцева прятались под кроватью, и это было принято. Еще 'хорошие' голоса оказались у 'Полковника'- Короткевича: они 'сработали' только в момент преступления, а потом исчезли и больше не появлялись. А сказали они ему только одну фразу, когда он ночью шел с лопатой где-то у себя на Камчатке: 'Бей заднюю!' Т.е. он шел по тропинке, впереди него шла какая-то женщина, а сзади другая шла. Но голоса сказали: заднюю! Ну он и ... распорядился.
Признали, кажется, этого человека невменяемым. Видимо, как раз за необходимость действия, и за верность 'команде', что ли...
Еще были 'бреды' - полные перевоплощения. Вот Вартанян, ощущавший себя американским конгрессменом... Были 'раздвоения' на почве какой-нибудь мании. Например, тот же Розовский, человек, будто бы искренне веривший, что растрата казенных денег на тотализаторе не есть преступление. То есть он, может быть, и понимал, что это не очень хорошо, но любовь к русскому рысаку, желание помочь отечественному коневодству были сильней, и он ничего не мог поделать, не мог совладать с собой. Я склонен допустить, что это действительно была болезненная, маниакальная страсть.
Очень интересный 'бред' был у Володи Выскова - молодого, головастенького москвича, арестованного за драку. Он заявил лечащему врачу (доверительно, 'по секрету'), что он-де совершенно здоров, но хочет попасть в психбольницу, т.к. в тюрьме... очень плохо кормят. Главное, там не дают мяса, а он не может без него, так как без мяса у него кружится голова и опухают ноги, ему нужно не меньше 100-150 граммов мяса ежедневно, иначе он просто умрет. Вот так и рассказал: простенько, спокойно.
И ведь удивительно - прошло! Т.е. не могли и подумать врачи, что такая простота (она их и подкупила) - придумка. Правда, вызывали родных, и те вроде подтвердили, что действительно 'защелкнут' на мясе этот юноша.
Так и схлопотал себе милый умелец мясную, больничную диету! Ей-богу, молодец!
12 МАРТА 1974 г. ПОСЛЕДНЯЯ КОМИССИЯ
И вот наконец 12 марта. Солнышка нет, день пасмурный. Серая скука вокруг. Как всегда, занимаюсь гимнастикой, умываюсь до пояса. Завтрак запаздывает - какой-то ремонт котлов на кухне. Наконец приносят жиденькое какао и овсяную кашу-'геркулес'. Последний раз вкушаю эту пищу богов. Полотенцев как всегда от пищи отказывается.
- Нет, нет! Я боюсь! Я свое!
Тотчас после завтрака за мной приходит Анна Андреевна.
- Давайте на комиссию. Готовы?
Нищему собраться - подпоясаться. И вот я в третий раз в 'актовой' комнате, перед высшим психиатрическим конклавом 4-го отделения. На председательском месте теперь сидит белесый мужчина лет пятидесяти с гладкими, зализанными назад волосами. Слева, рядом с ним, - мой прошлый председатель Боброва. Меня усаживают на то же место. За столом напротив, только на этот раз далеко, как бы демонстративно отдвинувшись, оттолкнувшись от меня, сидит Лунц, рядом с ним Табакова. Переговариваются, меня не замечая. На отдалении, как всегда, Яков Лазаревич, Маргарита Феликсовна, Альфред Абдулович, Светлана Макаровна. Еще присутствует Альберт Александрович Фокин.
Вся процедура длится 5-10 минут. Председательствующий спрашивает о самочувствии. Я, как всегда, уточняю: с кем имею честь? И впервые слышу ответ:
- Моя фамилия Качаев.
Следуют несколько бесцветных вопросов с его стороны. Ни Лунц, ни Табакова, не говоря об остальных, не спрашивают на этот раз ни о чем. Запомнилось, что Альфред Абдулович почему-то смотрит на меня сочувствующе и внимательно, он словно буравит меня взглядом.
- Ну все, - произносит Качаев. - Можете быть свободны.
- Может быть, вы сообщите мне результат? - спрашиваю я у него.
- ГМ-м... Вам сообщит лечащий врач.
Ухожу. И буквально следом, застав меня еще в проходе, выбегает Любовь Иосифовна.
- Ну вот, Виктор Александрович! А вы боялись... Видите, все хорошо!
- Что значит хорошо?
- Ну, в вашу пользу. Так, как вы хотели!
Она улыбается, глаза ее сияют. Мне показалось даже, в сутолоке заставленного проходика-коридора, что она протянула мне свои руки.
Постскриптум.
Притворялась. В конце длинного, на двух или трех листах акта экспертизы, с которым знакомился месяц спустя на закрытии дела, уже после заключения о моей вменяемости вдруг прочел развеселившие меня строчки:
'Временами старается незаметно для персонала настроить отдельных испытуемых против порядков, установленных в отделении института'.
Не знаю, о чем это. Разве о моих требованиях ручки да прогулки? Но налицо была маленькая, булавочная месть Любови Иосифовны - предупреждение Гулагу о моей ... склонности 'настраивать проти'. И это все, что могла...
КАК ЖЕ ВСЕ-ТАКИ 'ЗАКОСИТЬ'?
На протяжении своего, подходящего к концу рассказа я несколько раз подчеркивал, что в Институте Дураков таковых по сути почти не было. Врачи, конечно, это понимали, поэтому главной их задачей было не выявление больных, а разоблачение симулянтов. То есть к каждому очередному испытуемому он подходили как к потенциальному здоровому и пытающемуся их одурачить человеку, а это, конечно, определяло как их психологию, так и чисто медицинскую тактику.
И это действительно было так 'Кто кого?' - упорное, медленное это противоборство происходило ежечасно, ежеминутно. И в большинстве случаев не в пользу несчастных зеков... В общем, врачи все-таки делали свое дело (то бишь государственное) дело - стояли надежным фильтром на пути к психиатрическому 'раю'. Они были особенно бдительны по отношению к государственным расхитителям, казнокрадам, вообще ко всем, с кого, в случае признания невменяемым, государство рисковало не содрать возможной мзды. Гораздо легче прорваться к заветному дурдому (снижая общесоюзный процент преступности) всякого рода хулиганам, насильникам, даже убийцам.
Какие же можно сделать выводы? Выше я рассказывал, сколь плачевно заканчивались для многих моих сопалатников их отчаянные, зачастую очень смелые и талантливые попытки обмануть столичных экспертов. Ну а можно ли было все-таки обмануть и добиться своего? И как это было проще сделать?
Отвечаю утвердительно. Да. Конечно, я не хочу, чтобы мои записки превратились в этакое руководство для желающих 'закосить', да я и не обладаю достаточным знанием для таких советов. Скажу лишь одно: для этого требовался максимум простоты и естественности в поведении, спокойствие, выдержка. Нужно было 'завернуться' в себя, как Майкл-Повелитель трав, отключиться от всего происходящего вокруг, прожить эти месяц-два в своем измерении, на своих ветрах.
Как раз многие этого не умели. Опьяненные вкусной едой, они предавались чревоугодию, довольно и вполне по-здоровому поглаживая полные животы. Похихикивали в курилках, громко рассказывали о себе в палатах. А главное, тянулись к ближнему, сдруживались, группировались по палатам и углам. В особенности люди что-то знающие, творческие, ну назовем их интеллектуалами, что ли. Они ведь не могут без общения, без говорильни, без проявления, если не сказать выпячивания своего 'я'. Не называю здесь имен, читатель сам легко представит себе всех моих сопалатников.
Очень было важно не выпячивать перед врачом своего желания быть признанным. Никак не нужно было этого высказывать - ни дрожью голоса, ни нагромождением симптомов и ощущений. Вот спрашивал врач каждого: 'Были ли в детстве ушибы головы и сотрясения?' Тут и начиналось. Оказывалось, что чуть ли не каждый, начиная с младенческого возраста, то и дело колотился незадачливой своей головой, падая с крыш, с деревьев, с лошадей... Кроме того у всех были инфекционные желтухи, менингиты, а родственники сплошь лежали в психбольницах.
Форма разговора с врачом, сам характер бесед тоже служили диагностике. Ожидание этих встреч, доверительность, заискивание перед врачом тоже, конечно, становились для эксперта фактами. Не знаю, признал ли в конце концов Геннадий Николаевич больным своего прилипалу - Каменецкого. Если да, то наверняка лишь из чувства почтения к его следовательскому (родственному!) сану, а иначе - ведь ни в
