глядя на белое поле бумаги в окошке этой своеобразной тетради, задумался. В самом деле, а что же писать?
- Ведь это бортовой журнал, - решил он, видимо по ассоциации с морской и воздушной практикой. - Значит, надо отмечать курс, скорость, направление ветра... Впрочем, ветра здесь нет... Тогда что же? Мы вышли на орбиту... но я не заметил времени...
- И не надо. На Земле его заметили с астрономической точностью. Все, что ты перечислил, они знают лучше нас. И самочувствие твое им известно: пульс, дыхание... Ты напиши о своих впечатлениях. Вот что требуется.
Багрецов посмотрел на темный экран, где было полным-полно звезд - и маленьких и больших, по все они горели одинаково ярко и чем-то напоминали оперную декорацию.
Заметив растерянность Вадима, Поярков посоветовал:
- О звездах тоже нечего писать. Внизу они видны как на ладони. Сам понимаешь - электронные телескопы... Кажется, они все работают? - Он посмотрел вверх, где фосфоресцировала схема расположения приборов в 'Унионе', и, заметив светящиеся голубые треугольнички, удовлетворенно добавил: - Ну и задали мы работу астрономам!..
Снова Вадим посмотрел на Землю. Она побледнела, выцвела и стала похожа на огромную Луну. По ней бежит тень, - значит, на этом полушарии наступает ночь... И здесь, наверху, тоже ночь.
- И про Землю ничего не напишешь, - отмахнувшись от плавающего карандаша, сказал Багрецов. - Ее там лучше видно.
Поярков гладил щеку пушистой теплой рукавицей, и ему казалось, что это ластится ручная белка, которая живет у него в доме. Давно с ней не играл.
- Нет, о Земле бы я написал, - проговорил он после недолгого молчания. Только слов не найти... Попробуй.
Невольно вспомнив, что когда-то писал стихи, Вадим представил себе, как это могло бы здесь выглядеть. Стихи из космоса? Ужасное кощунство! В минуты сильных потрясений не до рифм. Но какое же здесь потрясение? Все позади, и даже последний толчок, что выбросил тебя в просторы Вселенной, останется в памяти лишь болезненным ощущением. Одно самое невероятное и острейшее чувство, равного которому никогда не испытывал и никогда не испытает Вадим, - это жадная, мучительная до слез любовь к Земле и хозяину ее - человечеству.
Обуреваемый этими чувствами, Вадим заговорил:
- Я вот о чем подумал, Серафим Михайлович. Сколько по свету бродит эгоистов и пошляков, которые прямо заявляют, что не любят людей и землю, где они родились. У молодых это чаще всего дурацкая поза. Им все надоело, и они, видите ли, желают отправиться в космический рейс, на Марс, на Венеру, в галактику, к черту на рога. Как таких ребят вылечить? Посадить бы их сюда, в кабину, в камеры вместо Яшки и Тимошки. Пусть полетают хотя бы недельку, и тогда они будут целовать землю и всех людей.
- Всех - это зря, - чуть улыбнулся Поярков. - Есть ведь настоящие человеконенавистники. Они не мальчишки, и у них это вовсе не поза. Они не говорят, а делают. Читал, наверное, о последних событиях?
Конечно, Вадим читал и пробовал даже рассказывать Римме о том, как колонизаторы расправлялись с патриотами. Римму это не волновало. Тогда Вадим очень огорчился, а сейчас...
- Я почему-то стал иначе относиться к людям, - признался он Пояркову. Враги, конечно, есть враги, но я говорю о наших ребятах... Вы помните, сколько было получено писем после запуска первых спутников и ракет. Писали студенты, старшие школьники. Все они готовы были лететь в космос. А зачем?
- Нет, здесь ты не прав, Вадим. Это было одно из проявлений патриотизма. Многие писали, что готовы отдать жизнь, если потребуется.
- Во имя науки? Но в данном случае это наивно. Какую пользу может принести науке ничего не понимающий в ней школьник или даже студент? Если бы Афанасий Гаврилович не сказал мне, что я нужен здесь как специалист по приборам, ни за что бы не полетел!
- А романтика? - хитро усмехнулся Поярков.
- Но ведь ее надо понимать здраво. Кто же всерьез будет утверждать, что работать под землей шахтером гораздо приятнее, чем трактористом в поле? Или, скажем, нет лучше работы, чем под водой - водолазом. Все это неизбежность. Люди спускаются в шахты и на морское дно, чтобы там, наверху, хорошо жилось всем. Так же и здесь, в пустоте, самой отвратительной среде, противной человеческому духу, будут работать люди опять-таки для счастья на Земле.
- А радость познания? - все с той же иронической усмешкой допрашивал Поярков. - Открытие неведомых миров? Разве ты не хочешь первым побывать на Марсе?
- Только для познания или славы? Не хочу! Вот если бы я был ученым и помог раскрыть загадку Земли. Или был геологом или ботаником... Если бы я знал, что, возвратившись с Марса, мог бы открыть на Земле новые богатства, вывести для тундры полезные растения, тогда бы полетел...
- Ты какой-то особенный, - удивился Поярков. - Даже Аскольдик и тот мечтает о Марсе.
- Ну и пусть мечтает. А я о нем самом думаю. И тоже мечтаю, как бы таких ребят переделать. Он песчинка, пылинка в мироздании, но мне он дороже, чем все галактики Вселенной. Именно здесь я особенно это почувствовал...
- Вот об этом и напиши в бортовом журнале.
Вадим замахал на него руками.
- Да что вы, Серафим Михайлович! Это же серьезный документ.
- Боишься, что опубликуют?
На мгновение Вадим задумался. В голову прокралась трусливая мыслишка: а ведь это может быть, если мы не вернемся живыми и дневник случайно уцелеет.
- Кому мои рассуждения интересны? - стараясь освободиться от этой мысли, улыбнулся Багрецов. - Да и многим ребятам будет обидно. Человека в космос послали, а он вроде как на Земле остался.
Поярков ласково посмотрел на него:
- И я там остался, Димка. Будем отвечать вместе. Да знаешь ли ты, насколько интереснее было выдумывать и строить этот 'Унион', чем сейчас лететь в нем. Там, внизу, борьба, жизнь, поиски... То ли у меня такой склад характера, то ли еще почему, но я никогда бы не мог стать пожарным, хотя понимаю, что это почетная и мужественная профессия... Я не могу быть сторожем или дежурным...
- Но мы здесь наблюдатели, - напомнил Вадим.
- И это не для меня. Действия мало. Вспомнишь, что за тебя работают и даже думают автоматы, и как-то обидно делается.
'Унион' летел по вытянутой орбите, и сейчас приближался к Земле. Вот тут Багрецов услышал нечто для себя радостное.
- Вторая 'Чайка'! - воскликнул Поярков, только что принявший условный сигнал с Земли. - Следи!
Это было как нельзя кстати, потому что Вадим не заметил, как вылетала первая. Задолго до старта его познакомили с оригинальной системой, которая позволяла отсылать на Землю те или иные экспериментальные материалы и подопытных животных. В специальных отсеках находились планеры. По сигналу с Земли срабатывала катапульта, и планер летел на зов радиомаяка.
Для простоты планеры именовались 'чайками'. Вот одна из таких 'чаек' и должна промелькнуть на экране, за которым нетерпеливо наблюдал Багрецов.
Ослепительно яркая, будто раскаленная добела промчалась птица по экрану. За ней тянулся огненный хвост, как у 'катюши'. Работу этого гвардейского миномета видел Багрецов в старой военной кинохронике. Но здесь совсем другое. С минимальным запасом горючего 'Чайка' должна покинуть орбиту 'Униона' и, постепенно снижаясь, войти в плотные слои атмосферы, где она сможет планировать.
Автоматические телевизионные устройства следили за полетом 'Чайки'. Струя пламени исчезла, и планер уже летел по инерции. Вадим вздохнул. Вот если бы так можно было выбросить Лайку... Интересно, а что сейчас отправили на Землю? Возможно, камеру, где произошла атомная реакция, как это было в уловителях Набатникова? Или отправили обезьян, на которых испытывалось действие космических лучей? Вполне вероятно, что там, внизу, решили не подвергать их дальнейшему риску. Картина и так ясна.
Что несет с собой 'Чайка'? Вадим мог только предполагать, но толком ничего не знал.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Опять спустимся на землю. Тут еще остались нерешенные
вопросы. Кто должен открыть колхозную электростанцию,
работающую на 'звездном топливе'? И наконец, необходимо
разрешить вопрос, который волнует мистера Мейсона.
Мейсон из деликатности не подходил близко к планеру, но все же ему не терпелось проверить свою догадку, и он, показав прутиком в небо, спросил у Набатникова:
- 'Унион'?
- Прямым сообщением... В назначенный срок, - ответил тот, озабоченно приподнимая крышку.
- Зачем? - все более настойчиво расспрашивал Мейсон.
Набатников стоял к нему спиной, глядя на приборы, которые присоединял инженер к контактам внутри планера.
- Зачем? Зачем?.. - рассеянно повторил Афанасий Гаврилович. - Чтобы всюду было светло... А потом, как говорит мой друг Серафим, чтобы у женщин были красивые руки... Нет, нет, не сюда, - поправляет он инженера. - Теперь определим мощность.
Старик Соселия разочарованно отворачивается и отходит в сторону. Верно говорят, что все ученые - чудаки. Бритву зачем-то подарил, обещает женщинам красивые руки. Все только обещает. А электростанция где? Зачем людей обманывать?
- Симон Артемович! - слышит он голос Набатникова. - Принимай свое хозяйство.
Не спеша, с сознанием собственного достоинства подходит Соселия.
Рядом с птицей лежит снаряд, какие приходилось видеть еще во время войны. Тяжелый снаряд - не поднимешь.
Ошибся старик. Набатников спокойно приподнимает снаряд и на вытянутых руках несет его Симону Артемовичу.
- Вот вам и электростанция. Подарок советской науки.
Соселия растерянно принимает его, кланяется!
