'Тоже небось устраивали себе зрелища. А актриски... Это же и есть эксгибиционизм. По сути своей. Или нет? В старомодном кино поцелуи, а нынче погляди в окно!..'
Но двери все-таки нашлись, Гордеев проскочил внутрь и, заглядывая в зеркала, надеясь заметить в них дальние отблески, пошел наугад.
Что-то светлое мелькнуло вдали, и Юрий, опасаясь запутаться в отражениях, направился туда. А вскоре действительно оказался на том же самом месте, где и в прошлый раз. Но сегодня тут уже хозяйничала другая гримерша - высокая и толстая старуха в неопрятном застиранном халате. Она подметала, убирала с пола клоки рыжих волос и с раздражением поглядела на Гордеева.
- Ничего сегодня не получится! - заявила она. - Я не могу. Почему ко мне все посылают? Да, я, конечно, дежурная! Но только дежурная! А не общая! У вас на картине есть свой гример? Есть. На хорошей зарплате! Возвращайтесь в группу. И не мешайте. Я занята. Сейчас Лика придет гримироваться. Сами знаете, сколько она будет возиться. Со всеми ее капризами. Так что, голубчик, ступай себе мимо.
- Лика придет сюда? - обрадовался Гордеев. - Я не актер. Я именно Лилию Никитичну и ищу. А скоро она появится?
- Уже появилась, - раздалось у него за спиной. - Со всеми своими капризами.
Гордеев с нескрываемой радостью увидел в зеркале приближающуюся Лику.
Она на ходу сняла махровый тяжелый халат и осталась в одном купальнике. Царственным жестом бросила этот халат в руки гримерше и еле слышно шепнула ей:
- Исчезни. И прикрой дверь. Я потом позову.
Гримерша мгновенно испарилась.
- Мы одни. - Лика подошла вплотную к Гордееву и снизу заглянула в его расширившиеся от возбуждения глаза.
- Я хотел бы спросить, - сказал Юрий и запнулся.
- Продолжай хотеть. Но молчи. Я тут хозяйка. В машине ты вытворял, что хотел. А тут я - повелительница.
- Ты знаешь, этот, как там его?.. Кассио играл... Он сказал, что ты... Но это...
- Молчать! Положи руку сюда! - И она положила его ладонь к себе на грудь.
Гордеев судорожно вздохнул и понял, что он бешено ревнует. Чувствуя биение ее сердца и легкий, притягательный аромат ее духов, он с невыносимой тоской и болью представил, что это же могло быть и с другим. Что это непременно было!
Было! По-настоящему и многократно. С мужем. Тюховатым Вадиком. И с партнером. Именно 'партнером' - Кассио. Может быть, и со стариком Оголенским. Да со всеми!
Ее не желать может только... Только Богом обиженный кастрат. А так... Она лишь выбирает, этому дала, этому дала...
Сердце Гордеева сжалось в комочек.
- Стой и не шевелись! - строго приказала Лика. Она ловко расстегнула пуговицы его рубашки, молнию на брюках. И когда адвокат остался совершенно голым, скомандовала: - Полезай на стол! Быстро!
И он залез! На гримерном столе перед широким черным зеркалом в полумраке огромной комнаты Гордеев почувствовал себя беззащитным и слабым.
- На тебя смотрят тысячи глаз, - сказала она торжественно. - Тебе страшно и стыдно! Они видят все! Они невидимы! Их миллионы. Они всемогущи. Они прожорливы! Они жестоки. А ты - ничтожество. Тебе безумно страшно. Тебе одиноко и больно. Ты все забыл. Все слова. А они требуют. Требуют! Кричат. Они хотят чуда! Они хотят трахнуть тебя. Только это! Все вместе! Одновременно! - Лика, сбросив купальник, забралась к нему, обняла, прижалась и зашептала: - Вот так я чувствую себя перед камерой. И есть только один способ победить. Победить страх. Победить всех. И себя. Надо просто жить. Просто. Жить так, будто только мы... Мы одни на целом свете. И все, во что мы играем, только это и есть настоящая жизнь. Именно это и есть правда. Которая дороже всего. Только ты и я. А все остальное - вымысел, ложь. Есть только ты и я. На всем белом свете. Ты веришь мне, мой милый? Смелее! Повторяй за мной.
Лаская, она увлекла его на гримерный стол. И, десятикратно повторяясь в зеркалах, поцеловала его, прикоснулась и погладила теплыми, нежными пальцами.
- Ляг на меня! И делай только то, что я тебе скажу. Милый. Да, так. А теперь...
Юрию показалось, что кто-то еще вдалеке промелькнул и теперь отражается в черном зеркале дрожащей тенью.
- Там кто-то, - шепнул он, не соображая ничего. - На нас смотрят.
- Их миллионы. Они только это и могут. У них нет собственной жизни. Они живут нашими чувствами. Нашей любовью. А ты... Только ты и я. Мы живем. Все наоборот. Рампа разделяет нас. Им кажется, что они живут, а мы играем для них. Враки! Это мы живем, а они лишь приписывают себе наше счастье и наше горе. Смотри мне в глаза! Умоляю тебя, мой милый. Не отводи глаз. Смотри, смотри в меня до самого дна!
И он с радостным любопытством заглянул в глубину ее прекрасных глаз.
Глава 24.
Николай очнулся от запаха пищи и незнакомого голоса. Фонетику этого языка он будет помнить теперь всю отмеренную ему жизнь. Оказывается, язык может быть не только лающим, каркающим, шипящим, гортанным и омерзительно пахнущим кровью товарищей и его собственной, не только языком унижения, надругательства, воровства и убийства, но и теплым, чарующим, ласковым, пахнущим знакомым с детства запахом доброты, забытым прикосновением материнских рук.
Он лежал на чем-то мохнатом, издающем кисловатый запах грубо выделанной кожи. Были сумерки, или это только казалось. Во всяком случае, беглец не торопился обнаруживать свой приход в сознание. К тому же кто-то, заботливо приговаривая, вытирал пот с лица, расправлял спутанные в космы волосы. Он впервые ощутил свое тело как нормальное, но непонятное ощущение тревожило его. Николай никак не мог понять, что это? И вдруг догадка - он лежит укрытый овчиной и совершенно голый. Нет майки, безнадежно провонявшей потом и пропитавшейся кровью, нет фуфайки, которая приросла к нему словно кожа, нет вообще ничего. Ни войны, ни мира. Есть только голос, которого ему не понять.
Он услышал, как снаружи затопали чьи-то шаги, и непроизвольно напрягся. Сейчас войдут, схватят, поволокут на заклание и зарежут, во имя чего - сами толком не знают.
Вошел кто-то большой, потому что затрещали половицы или они уже были никуда не годны. Голос принадлежал, несомненно, пожилому человеку. Он спросил что-то у женщины, что хлопотала у постели славянина. Спросил ворчливо и глухо. Та ответила ему, и Николаю показалось: нет слаще голоса, нет более волнующих переливов, чем те, которые он слышит. Неужели это РАЙ? Но впечатление быстро разрушилось, когда вновь заговорил старик. Он постепенно повышал интонацию, и в тоне появилось явное недовольство. Даже злость. О чем они говорят, не сложно догадаться. Наверняка старик недоволен, что в их доме славянин, что это может плохо кончиться для них обоих. Она возражала мягко, но настойчиво. Видимо, говорила про законы гостеприимства, про то, что он никакой не враг, а просто очень больной и раненый человек. В конце концов старик сдался, но по тону было ясно, что недоволен. Очень обеспокоен.
Николай начал рисовать в своем воображении пушкинскую черкешенку. Княжну - не менее. Этакую горскую красавицу. Гордую. С двумя тугими косами. С украшениями из серебряных монет царской чеканки. Комнату, устланную дорогими коврами, и старика в тюрбане.
Как, в сущности, мало надо нашему воображению, чтобы представить себе одну из сказок 'Тысячи и одной ночи'. Только два голоса, запах горящих в очаге дров, и все. Все, что было прочитано в детстве, и как же сильно хотелось верить. РАЙ. Настоящий РАЙ.
От сознания ли этого или по какой другой причине, но беглец так силился не выдать свой приход в сознание, что сам не заметил, как уснул.
И ему приснился дивный сон...
Был какой-то праздник. Они всей семьей пришли в городской сад. Играл духовой оркестр. Военные. Аксельбанты. Береты. Сверкающая на солнце медь оркестра. Тир, в котором они стреляли свинцовыми пульками, а он все просил, чтобы папа стрелял по фигуркам, а не по выстроенным в ряд спичкам, но отец говорил, что никогда не был охотником, и продолжал стрелять по спичкам. Он любил мороженое, закапал им свой матросский костюмчик, но сегодня никто не ругал никого и все были счастливы. Он видел, как мать и отец танцевали у ракушки. Как развевалось мамино платье, обнажая красивые икры и тонкие лодыжки. А потом родители оставили его за оградой, сами встали в голубые лодки-качели и начали все выше и выше взлетать маятником над головами. Сзади подошли два человека, сказали что-то, что он не понял, но
