непреодолимое желание отшлепать ее.
Ниночка попереминалась с ноги на ногу и неожиданно серьезно спросила:
– Пап, а ты все еще любишь маму?
От такого взрослого вопроса Турецкий едва не упал в сугроб. Издав нечленораздельное мычание, он все же разлепил губы:
– Что за глупый вопрос? И вообще, ты это к чему? – Предчувствуя какой-то подвох, он с подозрением уставился на дочь.
– Да так. – Ниночка непринужденно махнула рукой и совершила вокруг него небольшой круг почета. – Красивая женщина, в расцвете сил и здоровья. Можно сказать, почти одинокая.
– Как это «одинокая»? – не понял Турецкий.
– Папа! – Ниночка перестала описывать вокруг него круги, остановилась, прямо и лукаво заглянув в глаза. – А как часто ты бываешь дома? А когда последний раз дарил маме цветы?
Чего– чего, а такого разговора, да еще на отдыхе в горах, Турецкий не ожидал. И с кем?! С дочерью! Она его будет жизни учить.
Турецкий принял стойку для атаки и перешел в наступление:
– Маму я люблю.
– Не видно, – парировала Ниночка.
– У меня много работы, – продолжал он, уже не зная, то ли наступает, то ли оправдывается. – Понимаешь, у нас, у взрослых, своя жизнь. И мы иногда не принадлежим сами себе. А насчет цветов и знаков внимания мы с мамой как-нибудь разберемся сами.
– Я, между прочим, тоже уже взрослая. Ты и не заметил? – Ниночка легко оттолкнулась и на одной ноге заскользила в грациозном пируэте. – И имею в нашей семье право голоса.
Турецкий остолбенел. А ведь действительно, когда она успела вырасти?
– Ты все бегаешь за своими бандитами, а на нас с мамой у тебя времени нет, – рассуждала вслух девочка, продолжая скользить по широкой дуге.
«И как это у нее получается?» – подумал Турецкий, а вслух сказал:
– Но вот приехали же отдыхать. Да и раньше ездили.
– И как часто это было? – задела за живое Ниночка, поменяла ногу, приняла стойку «ласточка» и стала приближаться.
Турецкий отступил и все же сел в сугроб. Он не на шутку рассердился.
– Взрослые сами решают – что, где и когда, – раздраженно выпалил он.
Ниночка затормозила в полуметре от него и пристально посмотрела сверху вниз.
– А у нас вы когда-нибудь спрашиваете?
И, словно в ответ на ее вопрос, над ними раздалось мощное непрерывное жужжание. Оба одновременно подняли головы.
Вертолет без опознавательных знаков завис огромной серой стрекозой и медленно опускался. Из распахнутой боковой двери выглядывал Грязнов.
– Привет, дядя Слава! – Ниночка помахала ему рукавичкой.
Грязнов пытался знаками что-то объяснить Турецкому. Указал на него, потом ткнул в грудь себя, резанул ребром ладони по горлу и сымитировал удар кулаком по макушке.
Из этого набора жестов Турецкий понял только одно, что Слава прилетел по его душу и никакие отговорки не принимаются, иначе каюк обоим. Причем лететь надо срочно. Он растерянно посмотрел на дочь.
– Я же тебе говорила – все этим и закончится, – спокойно и даже, как показалось Турецкому, равнодушно произнесла она.
Турецкий сбросил лыжи, освободился от палок.
– Отвезешь на базу?
– Куда ж я денусь? Что передать маме?
Турецкий уже поднимался по выброшенной лестнице, крикнул:
– Я скоро. Не волнуйтесь.
– Знаем мы твое скоро. – Ниночка уже развернулась и, подхватив его снаряжение, быстро удалялась. – Можешь не спешить.
Последние слова были для него ударом ниже пояса. Язык прилип к небу.
– Оревуар, сыщики, – эхом донесся до Турецкого смеющийся голос дочери. Рев моторов заглушил его и все остальные звуки, кроме крика Грязнова в самое ухо:
– Саня, тебя срочно вызывают. У нас ЧП!
Турецкий не обращал на него никакого внимания. Он весь сосредоточился на том, что происходило внизу. Вертолет взмыл в небо и полетел курсом, параллельным тому, каким следовала Ниночка.
– Слава! – Турецкого охватил ужас, он сжал плечо товарища и протянул вниз руку. – Она погибнет?!
