власти была более справедлива, чем непримиримость Ларисы?!
Ведь она напомнила о том, на что он как-то не обратил особого внимания, хотя для юриста это был явный прокол. Еще на XXII съезде прожженный чекист Шелепин говорил о том, что в условиях преодоления культа личности – как красиво, как жизнеутверждающе звучит – органам безопасности надо сосредоточиться на профилактической работе, не только расследовать уже совершенные преступления, но главным образом предупреждать их.
Однако понятно, что в профилактике по идеологическим признакам – необозримое поле для всяческих злоупотреблений. Ведь всегда можно сказать, что человек, который сегодня читает иностранные газеты, назавтра захочет читать то, что включено в запретительные списки. То ли народ, то ли поэты-халтурщики в жанре актуальной сатиры мигом откликнулись гениальным двустишием: «Сегодня – сигареты «Кент», а завтра – вражеский агент». История Щербаня и Ковригиной – лишь одна из тысяч, когда жизненные судьбы без вины виноватых ломались без суда и следствия.
Как была убеждена Лариса, именно на такой своеобразной «профилактике» идеологических преступлений сделал карьеру Манаев, дослужившись к началу перестройки до звания генерал-майора госбезопасности, то занимая кресло в руководящем кабинете «конторы», то вновь становясь партийным функционером.
Правда, в годы перестройки его к тому времени уже немалый возраст помешал ему подняться выше и дальше по ступеням власти, но он очень предусмотрительно смог перевестись в Булавинск на должность зампредгорисполкома, откуда вдруг перекочевал как бы в бизнесмены, став директором Дома быта, который быстро был превращен в товарищество с ограниченной ответственностью. Одновременно в Булавинске был создан Фонд поддержки отечественных предпринимателей и производителей, во главе которого также встал Манаев.
Новую власть трясло не меньше, чем коммунистов накануне, политические фигуры исчезали с исторической арены столь же быстро, сколь неожиданно появлялись на ней. 27 августа 1991 года главой администрации Усть-Басаргинской области был назначен Карл Иванович Еремеичев, о котором Лариса Матвеевна сказала кратко: допускаю, ветеринаром он мог быть и хорошим, но при чем здесь люди?
Дело в том, что Еремеичев после окончания сельхозинститута начинал как ветеринарный врач, потом работал директором межрайонной ветеринарной лаборатории, откуда и был взят на партийную работу. Здесь он дослужился до секретаря обкома, затем уже в девяностом году был избран председателем облисполкома. Своим выдвижением Карл Иванович был обязан вовремя посланной – то есть до падения ГКЧП – телеграмме в поддержку «действий Президента РСФСР по восстановлению конституционного порядка».
Его заверения при вступлении в должность в том, что он предпримет решительные действия для продвижения области по пути радикальных экономических и политических реформ, его призывы к консолидации всех политических и общественных движений для этих самых реформ проведения так и остались словами.
Что мог, он сделал – наладил в области производство хорошей водки, впрочем быстро погубленное вытеснившим его Татюшкиным, – а кроме того, добился ремонта и реставрации в старом Усть-Басаргине центрального Успенского собора и приложил немало напрасных усилий, добиваясь, чтобы область была объявлена офшорной зоной. Во всем другом, как, впрочем, и в последнем своем деянии, он остался каким-то буколическим мечтателем, которому противопоказано появляться в городах, не то что руководить промышленной областью.
Впрочем, Татюшкин, также ходивший в советское время в секретарях обкома, получил от побежденного им на выборах Еремеичева неплохое наследство. Тот демократизировал власть настолько, что во всех кабинетах случайных людей не было. Все свои, «товарищи», даже в обновленном Успенском соборе на Рождество и Пасху встречались почти так же, как не так давно встречались на партийно-хозяйственных активах.
Впрочем, Всеволод Филиппович Татюшкин не принадлежал к тем губернаторам, которые не возражали, чтобы их область причислили к так называемому «красному поясу». Свой партбилет он хранил, как и в старые времена, в сейфах тех кабинетов, которые доводилось занимать, но связей с коммунистами- зюгановцами, равно как и с другими фракциями, осколками КПСС, Татюшкин не поддерживал.
Он не уставал подчеркивать, что принадлежит к руководителям-прагматикам, что стоит над партиями и объединениями, что его цель – восстановление, с последующим преумножением, народного благосостояния.
Не раз повторял он заезженную в последние годы фразу Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия», хотя любому, прилежно прочитавшему даже школьный курс истории, было понятно, что деятельность и общественная, как говорили раньше, физиогномия Татюшкина вызвали бы у Петра Аркадьевича, скорее всего, единственное желание – накинуть ему на шею свой знаменитый «столыпинский галстук».
Татюшкин понял, что пришло поистине золотое время и было бы страшной глупостью возвращаться к партийной дисциплине, пресловутому демократическому централизму и прочим прелестям партийных организаций.
Вместе с тем он не совсем ясно представлял себе, какой должна быть нынешняя система государственного управления.
Нельзя сказать, что с этим вопросом Татюшкин обращался к своим товарищам и сотрудникам администрации. Но все-таки в узком кругу иногда принимался рассуждать о превратностях современного этапа отечественной истории, о той ответственности перед потомками, которая лежит на нынешнем поколении постсоветских людей, которым так и не удалось пожить при коммунизме.
Как-то в одной из загородных резиденций губернатора – так теперь именовались бывшие дачи обкома КПСС, реконструированные в соответствии с современными российскими понятиями о евроремонте и евростроительстве, – эти его рассуждения слушал, полузакрыв глаза, президент булавинского Фонда поддержки отечественных предпринимателей и производителей Анатолий Иванович Манаев.
Ситуация была расслабляющая – после бани, с пивом и столом, который, наверное, если и снился бывшим хозяевам резиденции (то есть отчасти и Манаеву с Татюшкиным) в прежние времена, то лишь как недостижимое видение действительно светлого коммунистического будущего.
Ситуация была нерабочая, однако, выслушав общефилософские суждения Татюшкина, старый управленец попытался перевести их в практический план.
– Все правильно, – согласился он. – Ты, Всеволод Филиппович, ведь боишься ответственности не потому, что не честен, а потому, что обстоятельства, в которых тебе приходится действовать, не тобой придуманы, ты за них не голосовал, ты их не выбирал.
В этой фразе Манаев фамильярное «тыканье», которое он позволил себе как старший по возрасту, знавший визави уже много лет, удивительным образом смешал с самой грубой лестью, переходящей в холуйство. Но он знал, что говорил.
И Манаев, и Татюшкин (как и многие тысячи их остающихся при власти «партайгеноссе» по всей необъятной России и бывшим братским республикам) прекрасно понимали, что их деятельность в области далеко-далеко не всегда переставала быть благой по причинам, исходившим из Москвы.
Ну как, например, было удержаться от того, чтобы не прокрутить с коммерсантами полученные из центра деньги, предназначенные бюджетникам, пенсионерам, студентам?... Как было удержаться от проведения такой приватизации, когда владельцами предприятий оставались их директора, предусмотрительно назначенные из круга нужных людей?! Как было не превратить бывших председателей колхозов в вальяжных латифундистов, очередной раз оставив крестьянина наедине с его пресловутым приусадебным участком?! И так далее и так далее...
Но речь сейчас шла о другом, и за то ли намеренной, то ли природной невнятицей мысли Татюшкина гэбист Манаев уловил подлинную тревогу: а ну как все же придется отвечать за то, что мы нынче творим? Не знаю как, не знаю когда, но вдруг придется?!
Все-таки сказывалась многолетняя служба в партийной системе, где еще существовала личная ответственность за то, что ты не переступишь некий барьер, за которым тебя не только не поймут, но и не захотят понять.
Теперь никаких барьеров не было, но не было и гарантий, что их не воздвигнут снова. Хорошо, если в
