сейчас и вовсе Расторгуев Василий Викентьевич. Видишь, какая путаница — такой у честных людей не бывает…
— Да-а, — протянула Марина. — Это уж точно. Но все-таки позволь, я пока буду называть тебя прежним именем… пока не привыкла… О, господи, зачем ты только свалился на мою голову! И, главное, во всем у меня теперь облом! Только полюбила — вдруг нате вам! Только узнала про отца, а он… Не жизнь — какая-то сплошная черная полоса!
Он прижал ее к себе, как маленькую, ласково принялся гладить по голове, испытывая от этих невинных прикосновений такую нежность, какой не знал никогда в жизни.
— Ну что ты, что ты, что ты, Манечка, — бормотал он, — успокойся, родная. Ну, я плохой, но Антон-то Григорьевич ведь хороший, и он жив, что ж ты его хоронишь раньше времени? Успокойся, поставят его на ноги. Ленька приедет — придумает что-нибудь и насчет заграничных врачей, будем папу как президента Ельцина выхаживать.
— Ну и что? — всхлипнула она. — Мы его вылечим, он придет в себя, вернется, а коллекции больше уже нет? Вот уж когда его не спасут никакие врачи!
Алексей даже засмеялся — так вот чего она еще боится, глупая! Он еще крепче обнял ее за плечи.
— Да ты что, правда, что ли, так думаешь? Да никуда она не денется, эта коллекция! Она же только предлог! Мне нужно встретиться с братом, вот и все. Не могу же я всю жизнь где-то прятаться, отсиживаться! Я жить хочу!
Марина отстранилась от него, вытирая слезы.
— Когда должен приехать твой брат? — совсем другим, деловитым тоном осведомилась она.
— Если он вылетит сразу после получения письма… извини, но пришлось пойти на обман, послать ему письмо от имени Антона Григорьевича… то он будет здесь если не завтра, то послезавтра — точно. Он обязательно прилетит! Мало того что для него, для чудилы, птицы и все, что с ними связано, — главное хобби. Но я ему еще написал от себя, что я жив и здоров и что жду его здесь — я указал в письме этот адрес и телефон. Понимаешь, я же числился погибшим… Я к тому, что это немного извиняет мой подлог, разве нет? Хотя что я буду делать, если сюда нагрянет какой-нибудь ОМОН ума не приложу…
— Они сюда не придут, — уверенно сказала Марина. — К нам с мамой могут, чтобы проверить, не прячем ли мы тебя. А к папе… какое непривычное слово… а к папе — ни за что. Так что я готова к их приходу. И к новым душещипательным речам о морали и нравственности — дескать, негоже покрывать преступника и все такое прочее.
Эх, товарищи дорогие, да если б жизнь можно было вот так разлиновать и раскрасить: вот с этой стороны хорошее, с этой стороны — плохое. Может, он для вас и плохой, вот этот сильный, мужественный человек, а для нее, Марины Никоновой, он самый лучший и самый главный на свете!
Голос Алексея вернул ее к действительности.
— Мариша, дорогая, ты знаешь, что я думаю… Давай попробуем выбраться отсюда! Приедет Леонид — вытащит меня. Он, наверно, может, он очень богатый…
— Ты как маленький, честное слово! Интересно, как это он вывезет из страны человека, которого разыскивают за несколько преступлений сразу?
— Ох, Маня, деньги — это такая дрянь… они все могут, прогрызть любую стену. Вон вспомни, как Солоника вытащили. Уж убийца из убийц был, я по сравнению с ним — ангел во плоти… А окажусь за кордоном — ты сразу ко мне и приедешь. И Марию Олеговну отсюда заберем!
— А как же папа? — внезапно она заразилась этой успокаивающей нервы игрой.
— Его-то из этой параши необходимо вытащить в самую первую очередь! Я думаю, что, сколько ни заплати в наших больницах, проку все равно не будет. А там…
— Как же ты ненавидишь Россию, Коля, — прошептала Марина, тут же поправилась: — Лешенька…
— Да я ее люблю, это она меня не любит! А я ее люблю — аж до нервной дрожи. Я за нее жизнью своей рисковал, здоровьем платил… Я вот сейчас петушусь, хорохорюсь, а как там жить буду — даже и не представляю. А ненавижу я не Россию, а всю эту сволочь, которая каждый раз наверху оказывается и за людей нас не считает. Так бы и грыз зубами, а надо — и убивал бы, хотя я, в общем, человек мирный…
— Да уж, ты мирный! — с сомнением повторила она. — Ну а чего ж ты тогда уехать-то хочешь, мирный человек? Грызи их здесь — оттуда их нипочем не достанешь…
— Эх, Маришка, это ты всю жизнь провела в своей Москве благополучной. А пожила бы ты у нас на Болотах… Ты знаешь, на сколько лет выглядят твои ровесницы? Как минимум на полтинник! И это в тридцать, а то и меньше! Или спиваются, или от нечего жрать раздвигают ноги перед кем ни попадя… Прости за непотребное слово… Это раньше — и работа у людей была, и зарплата. А как пришли эти оглоеды к власти…
— Леша, ты же не зря вспомнил, что я журналист. Я прекрасно знаю, что происходит в глубинке, — сказала Марина. — Между прочим, кто хочет заработать…
— Прошу тебя, — прервал ее, поморщившись, Остроумов, и оба замолчали, сидели так, пока в квартире не стало совсем уже темно.
— Знаешь, я пойду, а ты сиди и не высовывай отсюда носа. Поесть я тебе принесу. Если нагрянет милиция — позвоню и попрошу к телефону Анну Петровну. Это будет означать, что ты не должен ни ходить, ни дышать, пока они не уберутся. Фонарика у тебя сегодня нету? Свет лучше все же не зажигать…
— Малыш, ты что, думаешь, если я с Нижних Болот, то, значит, малость дураковат?
Она засмеялась.
— Прости. Хотя, надо сказать, глупостей ты наделал предостаточно. Она, крепко чмокнув его в щеку, пошла было к двери, и тут затрезвонил легок на помине — телефон. Это было странно — кому надо, те все давно уже знали, что хозяин в больнице и квартира пустует. Может, ошибка? Она вопросительно посмотрела на Алексея — что делать? Он сказал почему-то шепотом:
— Возьми.
Марина сняла трубку и услышала ясный, сильный голос, будто звонивший находился где-то совсем рядом:
— Здравствуйте! Могу я попросить Антона Григорьевича?
— Простите, а кто его спрашивает, — поинтересовалась Марина и услышала:
— Меня зовут Леонид Александрович Остроумов, я звоню издалека, с Кипра. Я получил письмо от Антона Григорьевича и хотел бы переговорить с ним по этому поводу.
Марина растерянно посмотрела на Алексея, не зная, что ответить. Показала — может, возьмешь трубку сам? Но он поосторожничал, энергично замотал головой — нет, мол, потом сказал ей одними губами:
— Антон Григорьевич сейчас не может подойти, он у врача (что было, в общем-то, чистой правдой).
Марина повторила эти слова вслед за Алексеем и снова слышала голос будущего деверя:
— Будьте любезны передать Антону Григорьевичу, что ему звонил Остро-у-мов! Что письмо его я получил и буду в Москве завтра утром.
Тут Марина проявила полную самостоятельность и спросила:
— Встречать вас не надо? Адрес у вас есть?
— Встречать меня не надо, я в Москве ориентируюсь. К тому же еще не очень точно известно время вылета, поскольку я лечу не рейсовым, а частным самолетом. Адрес указан на конверте. Он прочел: Трифоновская улица, дом… квартира… Все верно?
…Алексей потом только мотал головой — надо же, какой галантерейный у него братец: будьте любезны, да тыры-пыры. Он таким не был, когда в Болотах обретался! Ишь, на частном самолете он прилетит — читай, на своем собственном.
— Хорош гусь, а, Марин?
Она не ответила, вздохнула о чем-то своем. Ей все это начало казаться похожим на какой-то сбывающийся сон…
