- Но выгнать их ты не имеешь права, они здесь прописаны.
- Ты ведь, кажется, любила его? - спросила вдруг Елизавета. - Почему бы тебе не приютить их на время.
- Они не согласятся.
- А я уговорю, - загорелась Елизавета.
Мне доставила удовольствие ее торопливость. Раньше она несколько иначе относилась к тому, что ее муж периодически у меня проживал. Но я пришла сюда не потому, что хотела отомстить Елизавете. Наоборот, по вине Логофарса мы обе оказались в дурацком и унизительном положении и теперь вполне могли бы заключить союз против него.
Конечно, своей вины я не отрицала. Теперь, когда далеко в прошлое ушел угар первых встреч и жарких поцелуев, мне кажется, что не так уж я и любила Логофарса, чтобы не суметь вовремя остановиться. Впрочем, задним числом от всего можно отречься. А если быть честной, то я, как говорится, втюрилась в Логофарса до беспамятства.
И десять жен не остановили бы меня; я видела только его призывные глаза, я поддавалась исключительному магнетизму его рук. Он жаловался на то, что жена его не понимает, не может быть ему истинным другом, а я слушала и верила, и сочувствовала, хотя на языке всех бабников мира эта древняя и примитивная побасенка называется 'вешать лапшу на уши'. Но ведь не всегда же так бывает. Бывают же среди тех, кто жалуется на своих жен, и Вершинины. И мне казалось, что Логофарс именно Вершинин, и я готова была ради него даже на трагическую развязку, лишь бы - пусть временно Логофарсу было тепло и спокойно в этом мире.
И ведь как долго я его любила. Это удивительно: почему я так долго и преданно его любила. Нельзя же сказать, что он был другим или прикидывался другим. Но я видела его совсем не так, как вижу сейчас. Я придумывала себе человека, которого не могла не любить.
Раньше, например, когда я слышала: 'Нам не стоит идти туда вместе', 'посмотри на лестницу, нет ли кого?', 'не бери меня под руку, могут увидеть', - я не подозревала Логофарса в трусости. Я верила, что он и впрямь искренне озабочен тем, чтобы меня не скомпрометировать.
А его глупость!
Нет, не могу сказать, что когда-нибудь я считала Логофарса титаном мысли. Но для меня было большим ударом, когда я обнаружила, что вовсе не иезуитская шутка, а твердое убеждение кроется за признанием: 'Шеф кретин. Он вычеркнул у меня фразу, где я пишу, что сделал то же самое, что и Карл Маркс. Но если я действительно это сделал!..'
Но совершенно развеялся мой миф о Логофарсе только тогда, когда я угадала в нем лакея. То есть угадала - не то слово. Я увидела. Я видела, как он пресмыкается перед шефом (кретином) и как это шефу противно. И хотя самого по себе зрелища было с меня довольно, я почему-то остро переживала то обстоятельство, что Логофарс пресмыкался просто так, без всякого видимого повода, как говорится, на всякий случай.
Вот тут-то я и испугалась своей любви, потому что, как выяснилось, была она слепой, в то время как полагается ей быть зрячей и не просто зрячей, а зоркой. Во всяком случае моя любовь должна быть именно такой. А Логофарса можно было любить только слепо. И я разлюбила Логофарса.
Сначала он ничего не мог понять, а потом до него дошло, что его оставляют, и тут начались пакости: упреки, угрозы. А сегодня он превзошел самого себя:
- Вешалась на меня, вешалась. Теперь что же - другую вешалку подыскиваешь, я уже по рангу не подхожу? Ну что же, считай, что я тебя предупредил: или ты возвращаешься ко мне, или услышишь о себе - от других - такое, от чего вовеки не отмоешься...
Логофарс привел бы угрозу в исполнение. Я знала уже, чего можно от него ожидать, но меня это не испугало. Мне стало больно и обидно за себя. Стыдно за себя мне стало.
Наверное, если бы Логофарсом руководила любовь, я бы простила его, но не было в его словах ничего, кроме оскорбленного мужского достоинства в том смысле, в каком его понимают дураки.
Вот тут-то я и произнесла:
- Я тебя выдумала, Логофарс. Я тебя и сотру.
Я вспомнила все, и прежнее чувство справедливого гнева вернулось ко мне.
- Елизавета, мы можем поделить эти ноги: одна тебе, другая мне.
Трагедии не получилось, так пусть же будет откровенный водевиль.
- Ты потеряла слух, Елизавета. Повторяю громче. Мы можем поделить ноги: тебе правую, мне левую или, наоборот, мне правую, а левую тебе.
Елизавета стояла, вытаращив на меня глаза.
А ноги попытались взобраться на потолок, но этот фокус им не удался. И они попробовали втиснуться в ботинки, однако те стояли нерасшнурованные, и обуться самостоятельно ногам никак не удавалось. Я не без удовольствия следила за некоординированными действиями ног и за ботинком, который все дальше и дальше ускользал от них по ковру.
- Я вызову врача, - сказала очнувшаяся наконец Елизавета.
- Давай. Позвони в 'скорую' и скажи: вместо мужа домой пришли его ноги. А может быть, и не его - по одним ногам человека определить трудно. Карета 'скорой помощи' явится тут же: за тобой.
- Ты всегда была умной, - сказала Елизавета. - Но и подлой немного, правда?
Я взглянула на Елизавету с уважением. Люблю нападающих.
- Знаешь, Елизавета, даже если ты права, шума, по-моему, поднимать не стоит. Давай лучше подумаем, как использовать несчастье на благо окружающих.
- Издеваешься? Какое благо?! - обиделась Елизавета.
- Нет, надо же найти им приложение.
Я бы, конечно, могла стереть его ноги, а вместе с ними и проблему, но это было бы нечеловеколюбиво: что бы стало с Елизаветой? Подумать страшно.
- Слушай, Женя, а где это его так угораздило? - спросила Елизавета. Ведь это не транспорт, не пьяная драка...
- Нет, конечно. Это просто нечистая сила. А за какие грехи, ноги нам рано или поздно поведают. Вот как только научатся выражать свои мысли на доступном людям языке, так сразу и начнут жалобы строчить и доносы на обидчика катать.
Елизавета подозрительно на меня посмотрела:
- А почему ты сегодня пришла? Сто лет не приходила, а сегодня заявилась?
- Сердце почувствовало беду, Елизавета. У меня очень чуткое сердце.
- Подозрительно все это, - сказала она.
Может, и ее стереть, чтобы не была такой проницательной, подумала я, и тоже оставить ноги. 'Две пары одиноких ног, как жить им в этом скорбном мире?' - сочинилось на ходу. Но, во-первых, я в случае с Елизаветой была не уверена в своих силах, а во-вторых, мне ее было жалко. Она, дурища, держалась за Логофарса до последнего - не вынесла только вида этих ног, как будто и до происшедшего Логофарс не был уродом - моральным уродом, правда. Некоторые такое уродство в расчет не берут, лишь бы жилось удобно.
А ноги скорбно переминались в углу. Форма их оставалась безукоризненной. Но мне тошно было глядеть на них. Я представила себе их прошлую жизнь, и в голове начал складываться текст реквиема.
'Вечная память... ногам этим, которые не могли выбрать себе иной дороги, кроме извилистого пути угодничества и чинопочитания... Вечная память... ступням этим, которые помогали их владельцу твердо удерживаться на скользкой дорожке сплетен и наушничества... Вечная память... легкой поступи этих ног, благодаря которой хозяин их не так уж и наследил в науке, как ему того бы хотелось... Вечная память...'
Тут я остановилась. Потому что непонятным и диким становилось, как это я дошла до того, что имею к этим ногам отношение, и не самое далекое. Боже мой, куда это меня занесло? Как это инстинкт самосохранения не подсказал мне сразу, с самого начала, куда я влезаю, в какую пошлость?!
Я смотрела на поджатые губы Елизаветы, на трусливые ноги Логофарса, и в голову пришел вопрос, от которого стало тошно: вдруг я забуду?
Неужели я смогу забыть это соприкосновение с пошлостью, неужели не сумею различить ее черты в других, которые придут ко мне потом? Неужели утихнет в душе моей то жгучее, то болезненное презрение к самой себе, которое я сейчас испытываю?
