и пойдешь назад, и кончена едва начатая прогулка. Вот Вам и вдыхай чистый воздух! Впрочем, все ничего, все слава богу! Главное - я в своей стихии и не слышу домашнего крику, не вижу отвратительных дрязг, - и это уже для меня счастье, за которое я благословляю и буду благословлять Василия Александровича.
Извините, мой друг, за длинное письмо. В заключение прошу Вас, если еще не отправлены ко мне книги г. Исакова, купить следующее:
2 экземпляра карты Европы, на французском языке, послед, издания;
2 - карты России, тоже послед, издания, в небольшом размере;
1 - карту России в большом размере с обозначением всех почтовых дорог.
Весь Ваш
И. Никитин.
Воронеж, 1859 г., 22 июня.
N3. О покупке карт прошу Вас, потому что Вы очень хорошо знаете по этой части. Пишу не для фразы.
45. Н. И. ВТОРОВУ
Возобновляя в памяти прошлую мою жизнь, так богатую разнообразною горечью, и всматриваясь во Bee* окружающее меня в настоящее время, - и там и тут я нахожу для себя мало утешительных явлений. Впрочем, я не хочу повторять старой, плачевной песни о том, как мне жилось прежде и как живется теперь: на Вас она навела бы тяжелую скуку, на меня - невыносимую тоску. Назад тому несколько лет счастливый случай свел меня с несколькими личностями, которые имели благодетельное влияние на развитие моей нравственной стороны, - вот о них-то я хочу сказать два-три слова. Эти дорогие для меня люди были: Вы, мой друг, Николай Иванович, Нордштейн, Придорогин и Де-Пуле. Но никто из этого небольшого кружка не мог узнать меня настолько, насколько должны бы узнать меня Вы, потому что я вполне раскрывал перед Вами одним мою душу и в радости, горе Вам одному высказывал мои сокровеннейшие мысли, по которым, без всякого затруднения, Вы могли судить о светлых и темных сторонах моего характера. К сожалению, оказывается, что и Вы знаете меня недостаточно. Доказательство - Ваше письмо1, которое глубоко меня опечалило и задело за живое.
Я не смею отрицать, что дикий образ моего воспитания и отвратительная обстановка моих детских лет, может быть, явственно положили на меня свое темное клеймо, что много привилось ко мне дурного, что это привитие испортило до известной степени мой характер и не дало, как бы следовало, выработаться во мне всему благому и разумно-человеческому. Что ж делать? Как бы то ни было, все-таки приговор Ваш надо мною слишком строг и едва ли не ошибочен.
Вы ставите меня в разряд торгашей, которые, ради приобретения лишнего рубля, не задумываются пожертвовать своею совестью и честью. Неужели, мой друг, я упал так низко в Ваших глазах? Неужели так скоро я сделался мерзавцем из порядочного человека? (Если бы во мнэ не было признаков порядочного человека, я уверен, Вы не сошлись бы со мною близко.) Грустное превращение! Вот к чему привело меня открытие книжного магазина! Итак, мои слова: - пора мне удалиться и отдохнуть от сцен, обливающих мое сердце кровью, - были ложью; мое желание принести некоторую долю пользы на избранном мною поприще - было ложью; моя любовь к труду, безукоризненному и благородному, - была ложью... Неужели, мой друг, все это справедливо?
Вы говорите, что я гублю свое здоровье, с утра до ночи замкнутый в стенах своего книжного магазина. Вы зовете меня в СПб., надеясь, что поездка меня исцелит и рассеет. Но что же я буду там делать без денег и как доеду туда без денег? Книжная торговля идет так вяло, что я никак не собьюсь уплатить А. Р. Михайлову мой долг, состоящий из 200 руб. сер. Наконец допустим, что, благодаря добрых людей, деньги на дорогу у меня найдутся; что станется со мною, если в продолжение пути желудок мой расстроится еще более? Заметьте, что здесь, на местз, при жизни совершенно регулярной, я счастлив, если проходят две недели без появления слизей, как следствия воспаления кишечного канала. Дорожная тряска, беспокойство и несвоевременный прием пищи для меня неблагодетельны, - это я испытывал, проезжая каких-нибудь сто верст. Далее Вы говорите, что из-за книжного дела я бросил свои стихи, т. е. что я черствею сердцем, тупею умом. Нет, мой друг, обвинение это, высказанное Вами из любви ко мне, - неосновательно. Не в книжном магазине я сижу с утра до ночи, увиваюсь не около покупателей (которых, скажу кстати, приходит очень мало), а просто в особой, смежной с магазином комнате, лежа на диване, читаю все, что нахожу под рукою дельного; не читать - для меня значит не жить... Где же тут торгашество?
Нанять где-нибудь в деревне квартиру я не решаюсь, потому что не привык к затворнической жизни, не могу обойтись без кружка двух-трех близких мне, мыслящих людей. И кто будет ухаживать за мною в деревне? Кто будет обвертывать на ночь дрожжами мои ноги? Кто приготовит мне мой диетический стол, до крайности мне надоевший, между тем необходимый при сильном расстройстве моего желудка? Кухарка, живущая у меня несколько лет, хорошо знает, что и когда нужно мне варить и жарить, но ей невозможно оставить двор, где, во время моего отсутствия, она заменяет хозяйку. Деревенская баба не заменит мне моей кухарки; иметь повара не позволяет мне мой карман. (Быть может, в последних словах Вы заметите мою страсть к гнусным рублям? Как быть! Пишу, что думаю; входить в долги ради повара я не намерен.) Прежде я имел временное пристанище у Плотникова, но дом его глядит теперь уже не так. Старик Плотников умер, дочь его вышла замуж, в семействе явились новые отношения лиц одного к другому; притом больной гость надоест скоро хозяевам; я знаю примеры, что больные надоедают родному отцу или родной матери.
Что касается моего молчания, моего бездействия, которое, по Вашим словам, губит мое дарование (если, впрочем, оно есть), - вот мой ответ: я похож на скелет, обтянутый кожей, а вы хотите, чтобы я писал стихи. Могу ли я вдуматься в предмет и овладеть им, когда меня утомляет двухчасовое серьезное чтение? Нет, мой друг, сперва надобно освободиться от болезни, до того продолжительной и упорной, что иногда жизнь становится немилою, и тогда уже браться за стихи. Писать их, конечно, легко; печатать, благодаря множеству новых жур- налов, еще легче; но вот что скверно, если после придется краснеть за строки, под которыми увидишь свое имя. Мне кажется, и Вы не одобрили бы всякой написанной мною дряни... Повторяю, мой друг, надобно сперва выздороветь, - иначе: 'плохая песня соловью в когтях у кошки...' 2
Недавно я познакомился очень близко с доктором Болховитиновым 3. Вы знаете этого умного человека, след., распространяться о нем нечего. Он запрещает мне даже чтение, хотя бы оно было в легком роде, не только умственную работу. Но довольно о моей болезни: и Вам, я думаю, я наскучил длинным письмом, да и мне не весело оправдываться в глазах горячо любимого мною человека.
В письме своем, между прочим, Вы упоминаете о Чи-адрове * и рекомендуете мне быть к нему более снисходительным, где нужно, его поправлять, давать ему советы и так далее. То-то и прискорбно, мой друг, что г. Сеньковский прислал ко мне безграмотного ученика
с условием платить ему ежегодно 2,0 руб. и чрез долгое время приготовить из него приказчика для книжного магазина. Моя же цель была следующая: я рассчитывал на отдых, на свободу, передав свои занятия по книжной торговле знающему свое дело человеку, а Чиадрова в этом знании превосходит служащий у меня мальчик. Чиадров был волонтером в армии, был содержателем гостиницы, раздавал несколько месяцев в библиотеке г. Сеньковского толпе читателей занумерованные книги - и только. Мою записную книгу он до того перепутал, что я поставлен в необходимость заменить ее другою. Чиадров - добрый человек *, но для меня решительно не годится.
В конце своего письма Вы отказываетесь от исполнения всех моих поручений по книжной торговле. Мне кажется, Вы написали это сгоряча. Мне не верится, чтобы так скоро Вы могли меня разлюбить. Снисхождения, мой друг, побольше снисхождения! - говорю собственными Вашими словами. Еще нет налицо доказательств моей вины, а Вы меня изобличили и осудили.
Сердитесь на меня или нет, я снова прошу Вас: пожалуйста, купите 'Полное собр. св. гражд. законов' с приложениями и передайте их Смирдину для пересылки ко мне.
Весь Ваш
И. Никитин. 1859, 6 июля, г. Воронеж.
46. Н. И. В ТОРОВ У
Мой милый друг, Николай Иванович.
Небольшое улучшение моего здоровья дало мне возможность взяться за труд. Теперь я занят поправкою своих мелких стихотворений. Я думаю, что в конце августа я пришлю Вам их непременно 1. Признаюсь Вам, я почти ничем не доволен; что ни прочитаю, - все кажется риторикою. Грустно... Видит бог, многое писалось от души. Знаю, что Вы будете недовольны моею строго-стию к родным моим детищам, да что же делать! И рад бы глядеть на них с любовью, но, увы! они ее не заслуживают. Впрочем, так и быть. Как видно, природа не слишком щедра на свои дары; надо поневоле довольствоваться немногим. Будьте так добры, напишите мне с первою почтою, должен ли я переписывать 'Кулака' 2 для представления его в цензуру? Мне говорят, что можно представить туда печатную книгу; это избавило бы меня от тяжелой
