К утру температура сильно упала, но всех растормошил Хомяков. Он встал раньше всех, приволок гору хлебцев: «Там их горы!.. Пропадают! Целые склады с сахаром, мукой… Все раздувает ветром, смывает дождем! Как сказано у Карла Маркса – бесхозяйственно, просто безнравственно давать хлебу гнить…»
Он запихал в полупроснувшихся членов экипажа килокалории, изнывал от бессилия, что столько готового продукта пропадает, что нельзя все собрать, упаковать, загрузить в «Таргитай».
– Ешьте, – требовал настойчиво. – Набирайтесь в запас. Кто знает, что впереди? Вдруг пойдут голодные края? Езда в незнаемое как-никак! Евглюкозий Владимирович, вы пометьте на карте эти места. Может быть, все-таки вызвать народ, пока голодные жуки не набежали? Овсяненко поклялся, что там белки, жиры и витамины, каких ни в одном продукте нет! Жаль отдавать вредителям на потраву.
Морозов ел с аппетитом, мюллеровы хлебцы удались на славу. Рецептура отрабатывалась миллионы лет, как заметил вроде случайно Енисеев. Чехов обещал за полгода научить зайца спички зажигать, а тут вроде задача проще…
– Обязательно отмечу на карте, – пообещал Морозов. – Но – красным цветом!
Стены быстро начали светлеть, переходя из хмурых темно-зеленых в радостно изумрудные. Яркий луч солнца ударил в стену напротив Овсяненко, где тот завтракал, и хирург замер, держа хлебец в зубах: в зеленом квадрате задвигались ядра, темные мешки. Поплыли, волоча хвосты, пузыри и блестящие колбаски. Что-то выплывало, что-то выдвигалось, тыкалось в темнеющие межклеточные перегородки, словно пыталось дотянуться до хлебца в его руке…
– Жить можно, – подвел итог Морозов. – И стол, и дом. Впечатляет. Но все-таки не настолько, чтобы ради дармовой еды и жилья, несмотря на еще встречающиеся отдельные недостатки с продовольствием и жильем, отбросить достижения цивилизации и ринуться в мир жуков, как говорит наш Хомяков. Не так ли, Евкрылий Владимирович?
– Подсчитаем очки позже, – предложил Енисеев миролюбиво. Странное чувство уверенности постепенно крепло. – Все-таки там все еще встречаются эти отдельные недостатки… И хотя наши достижения в этой области огромны, но недостатки встречаются чаще и чаще. А здесь… К тому же кто сказал, что достижения цивилизации надо отбросить? Все возьмем с собой.
Из дыры в полу высунулась огромная голова интеллектуального муравья. Повел сяжками, выкарабкался, цепляясь когтистыми лапами, с озабоченным видом подбежал к Морозову.
– Со мной все в порядке, – сказал Морозов с досадой. Он посмотрел по сторонам, гася улыбочки. – Подхалим! Занимался бы чем-то одним, а то прыгаешь от дела к делу. Сангвиник нашелся! Вон Алексеевский и Дима плечом к плечу… усик к усику крушат перекрытия. Евмудрий Владимирович, это займет их надолго?
– Если пробивались всю ночь… то в нашем распоряжении небоскреб этажей в пятнадцать. Чуть ниже почвы идет нулевой цикл, дальше каверны в корнях, но сколько до них – боюсь ошибиться.
С потолка спрыгнула Саша, приземлилась Морозову на плечо. Не смутившись, грациозно спорхнула, лихо козырнула:
– Параметры позволяют разместить в этом зале…
Морозов удивленно поднял брови:
– Фетисова, я вас не узнаю. На Енисеева работаете?
Саша покраснела, ее кулаки сжались:
– Аверьян Аверьянович, я работаю на программу экспедиции! Докладываю, что жизненные условия вполне…
– Вольно, – прервал Морозов. – Рапорт принят. А жизненные условия вполне, согласен. Енисеев незаметненько всех подводит к этой идее. Тихой сапой, не рубит сплеча, как простак Алексеевский…
Он легко взбежал по стене, высунул голову в отверстие, что почти заросло за ночь.
Далеко внизу виднелись серые холмики земли, бурелом, гигантские опавшие листья мегадеревьев. На одном таком холмике выделялся ядовитым цветом красный комбинезон.
– Забелин! – заорал Морозов, хотя переговорник был вмонтирован в воротник комбинезона. – Доложите обстановку!
Далекая фигура шевельнулась. Морозов услышал слабый голос, искаженный статическими помехами:
– Ночь прошла как один кошмар! Что-то скреблось, верещало, замерзало у самого порога. Просилось погреться. К утру стихло. Сдохло, видать. Но я поста не оставил, Аверьян Аверьянович! Не поддался унижающей гуманисти… гаманитар… гуманоидной жалости, несвойственной человеку нашего общества. Добрые да мягкосердечные не построят четвертый сон Веры Павловны, верно? А когда утром открыл люк, пробовали пролезть всякие бродяги, нищие, попрошайки… Отогнал, конечно, хотя жалость, этот пережиток в нашем передовом обществе, шевелилась. Худые такие…
– Всех гони, – велел Морозов. – В нашем обществе не может быть жалости к бродягам, панкам и прочим бездельникам. Заразу разносят! Через полчаса тебя сменят.
– Хорошо бы! Только такого, кто потверже сердцем… Чтоб характер нордический и в жалости замечен не был.
Морозов отжал кнопку, голос Забелина оборвался. Морозов повернулся к Енисееву:
– Пора бы заменить! Вот Алексеевскому не надо ни сна, ни отдыха, только подай препятствие. Как на быка красная тряпка! Там не опасно?
Енисеев пожал плечами:
– Что может встретиться в пустом доме? Где двери заперты? Мы открыли их первыми!
– А надолго он там?
Енисеев прикинул на глаз толщину стены, высоту потолка, заглянул вниз в дыру, откуда поднимались сладковатые испарения.
