Гаврилов косился с неудовольствием, не утерпел, встал и толкнул створки окна. Вместе со свежим воздухом ворвался и грохот улицы, гудки машин, визг тормозов.
— Ты раньше, — напомнил он строго, — был сторонником имперского сознания.
— Я им и остаюсь, — отпарировал Крылов. — Просто имперское сознание демонстрирует иную стратегию, только и всего. Скажем сразу, что оно не менее исторично, чем националистическое, но его стратегия легитимации направлена не в прошлое, а в будущее. Империя — это предзаданное единство земель и народов, которые вошли в нее или — рано или поздно — должны в нее войти. Великая Скифия — это империя. А будущее любой империи — это или весь мир, или та часть мира, которая по каким-то причинам представляется единственно важной и достойной внимания. В этом смысле история (в том числе, разумеется, и история входящих в империю народов) принимается во внимание «постольку-поскольку»: понятно, что таковая существует, и с ней надо как-то считаться, но не более чем с любым другим техническим обстоятельством. Сакральное измерение эта история приобретает только в контексте имперского проекта, как история, направленная в будущее (разумеется — имперское будущее). Поэтому, кстати говоря, имперское прошлое совершенно не обязано быть «славным». Римляне, самый имперский из всех имперских народов, сами считали себя потомками троянцев. То есть — потомками побежденных.
Тор помотал головой, вытаращил глаза:
— Погоди, я совсем поплыл… Что-то ты от скифов ушел далеко. Важно для нас иметь славное прошлое или не важно?
Крылов сказал с нажимом, подчеркивая каждое слово:
— Мы могли бы обойтись без этого славного прошлого, мы ж ориентируемся в будущее! Но раз оно у нас есть, то будем его использовать на всю катушку.
Из комнаты появилась раскрасневшаяся Ольга. На белой нежной коже пламенели, медленно исчезая, отпечатки пальцев.
Она скрылась в ванной, через минуту пришел Бабай-ага. Тоже малость вспотевший, на ходу задернул «молнию» на брюках.
— Ну что, — сказал он покровительственно, — уже похоронили великий рюсский народ с его загадочной рюсской душой?
Черный Принц придвинул ему бутылку пива. Бабай-ага ухватил ее обеими руками, жадно припал к горлышку, так, словно Ольга выпила из него всю жидкость. Гаврилов брезгливо отодвинулся: он и в жаркой пустыне не стал бы хлестать вот так из горла.
Ольга вышла все еще жаркая, блестящая, как дельфин, вся кожа покрыта крупными бусинками холодной воды. Грудь ее, размятая грубым Бабай-агой, слегка отвисла, но зато стала вроде бы вдвое крупнее.
Тор беспокойно завозился, глаза его вывернули девушку наизнанку, поднялся.
— Ольга, — сказал он, — я как-то не замечал, что у тебя такие длинные ноги!
Она пошла в комнату, мощно двигая ягодицами из стороны в сторону почти от стены до стены. На пороге оглянулась. Глаза были хитрые, на вздутых от поцелуев красных губах появилась усмешка.
— Хочешь проверить… не придется ли нагибаться?
— Ага, — ответил Тор, — ага.
Больше он ничего не смог выдавить, скрылись вдвоем, а Гаврилов еще больше поморщился и подсел ближе к окну.
Бабай-ага, причмокивая, высасывал последние капли из бутылки. Крылов сказал ему мирно:
— Хоронить русский народ? А есть ли он? Вообще об этом странном народе почему-то принято рассказывать всякие небылицы. Иногда безобидные, но чаще все-таки нет. Среди обязательного супового набора всяких историй «про сложний дюша рюсский мужичок» часто встречается байка о некоем присущем русским людям «коллективизьме», также известном как «соборный дух». Сейчас, правда, об этом стали говорить поменьше, потому как действительность дает очень уж мало оснований для рассуждений о «традициях русской общины», где, дескать, один был за всех и все за одного. Больше стало разговоров об обнаружившемся у «рюсский мужичок» в последние годы пещерном индивидуализме и полнейшем равнодушии к судьбе ближнего. На самом деле, конечно, дело не в очерствлении сердец: увы, русские сердца скорее уж чересчур мякотные и тестяные, нежели черствые и каменные (о чем в нынешней ситуации можно только пожалеть). Однако надо признать: что-то в этих разговорах по поводу «индивидуализма» таки есть. В общем, речь-то о действительно «имеющем место быть» явлении: у русских людей с их пресловутым «коллективизьмом» бывают сложности с «совместными мероприятиями», особенно долговременными и требующими личной ответственности каждого за конкретный результат.
— Хорошо, — сказал Бабай-ага с чувством, — что я татарин. Или еврей, не помню.
— Вчера ты был хохлом, — напомнил Гаврилов.
Крылов продолжил невозмутимо:
— При этом дело отнюдь не в «неумении работать как одна команда». Достаточно сложные коллективные действия, особенно «скорые» и не связанные с личной ответственностью, русские умеют делать хорошо и довольно споро. Адаптивность же русских людей вообще очень высока, а процесс «вхождения в коллектив» у нас проходит куда проще, чем это принято среди иных народов. Русский человек, оказавшись на новом месте, довольно быстро принюхивается и притирается.
Гаврилов поинтересовался мягко:
— Так в чем же проблема?
— В том, что русские не доверяют друг другу. Не то чтобы мы все считали друг друга «плохими» — чего нет, того нет. Дело совсем в другом. Доверие отнюдь не является синонимом так называемого «хорошего отношения к человеку». Вообще говоря, когда мы используем слово «доверие», нужно все время помнить, что доверяют не «человеку как таковому», а его возможностям, умениям, навыкам, способностям (сюда же, кстати, относятся и так называемые «моральные качества»). Оказываемое «доверие» совершенно не зависит от того, как мы относимся к данному человеку. Отец может обожать свою маленькую дочурку, но ни за что не даст ей сесть за руль или даже погладить ему брюки — просто потому, что она не способна водить машину или удержать в руке тяжелый горячий утюг. С другой стороны, тот же человек вверяет свою жизнь и здоровье врачу, к которому он не испытывает никаких чувств, — просто потому, что доверяет его образованию, способностям и навыкам специалиста.
При этом нужно иметь в виду, что такие способности, как пунктуальность (ну хотя бы прийти на запланированную встречу вовремя), — это тоже способности, а не только «моральные качества». Человек может быть удивительно симпатичным, очень хорошим, просто золотым и бриллиантовым — но при этом хронически опаздывать, терять деньги и срывать все и всяческие планы. Такие качества, как честность, умение «держать слово» и т. п., являются чем-то средним между «талантами» и «моральными нормами». Во всяком случае, это что-то такое, что зависит не только от наших добрых намерений, но что еще и «уметь надо».
Гаврилов снова напомнил мягко:
— Так почему тогда не доверяют друг другу русские? Я спрашиваю как скиф, учти.
— Потому что считают друг друга ни к чему не способными. Многие современные русские люди (особенно подвизающиеся в области бизнеса) думают о своих согражданах крайне скверно, полагая, что все они или пройдохи, или растяпы, но в любом случае мало на что годятся. Прежде всего это касается так называемых «деловых качеств», отчасти также и моральных. При этом недоверие друг к другу нисколько не мешает «хорошим отношениям»: можно ведь считать окружающих, как бы это сказать… добрыми, симпатичными, безобидными неумехами. В некоторых кругах такое отношение друг к другу довольно-таки распространено. «С хорошими людьми хорошо водочки выкушать, пивком отполировать». Но «дела делать» предпочитают (при возможности) с «западниками» или, на худой конец, с какими-нибудь «евреями», потому как «хоть и обманут, сволочи, зато не подведут».
Бабай-ага подумал, сказал с чувством:
— Нет, лучше пойду в иудеи!
Денис-из-Леса слушал Крылова краем уха, постоянно прислушивался к звукам из комнаты, даже от шумного окна отсел, наконец поднялся, сказал с виноватой усмешкой:
— Что-то Тора долго нет. Пойду загляну…
