Есенин метнулся в мою сторону.
- 'Евгения Онегина' хочешь? Так, что ли?.. 'Онегин'?
- Да.
Может быть, эти мои мысли были абсурдны. Быть может, кое-что я уже прибавил сейчас, ведь воспоминания не протокол. Но я твердо помню, что мы долго разговаривали на гранитной набережной, гуляя взад и вперед. Мне помнится, как я говорил, что 'Снегина' стала бы шедевром, если бы...
Критика в общем признала ее и до сих пор считает одним из лучших революционных произведений Есенина. Возможно, она и права, и я субъективен. Но в тот вечер мы еще не знали, что скажут критики, и руководствовались лишь своими мнениями.
Помню, как Есенин стал задумчив. Он умел слушать, а не только соглашаться с благожелательными, эмоциональными, вкусовыми оценками.
Мы вернулись в квартиру на Гагаринской. В передней на подоконнике были небрежно брошены черный плащ, черный мятый цилиндр. При мне Есенин никогда не надевал этого наряда. Я тут же вспомнил литературное общество 'Колос' и 'кафтанчик'...
Есенин перехватил мой взгляд, иронически усмехнулся.
- Привез зачем-то из Москвы эту дрянь! Цилиндр надеть, конечно, легче, чем написать 'Онегина'. Ты прав... Но... Нет уж... Что делать? Пусть останется в 'Снегиной' все так, как было.
На искренности всегда держались наши отношения. Не помню, чтобы он лицемерил, чтобы своим товарищам он говорил дежурные любезности.
Кстати, он с откровенностью проявлял свое отношение к Маяковскому. Таким же откровенным был с ним и Маяковский. Они, конечно, не были друзьями, они были полярны, но через год после смерти Есенина, по- моему, лишь один Маяковский высказал истинное отношение к поэту Есенину в стихотворении 'Сергею Есенину'. Мне подчас кажется, что стихи 'Сергею Есенину' - не стихи... Это воистину
'...в горле
горе комом...'
* * *
О Есенине при его шумной жизни ходили всякого рода легенды. Вернее, 'лыгенды', как называл всякого рода сплетни Лесков. Ходят они и теперь. Я предпочел бы не распространяться на эту тему. Есенин, конечно, не был ангелом, но я предпочитаю следовать не за распространителями дурной славы, которая сама бежит, а за Анатолем Франсом. Франс очень верно и мудро говорил о Верлене:
'Нельзя подходить к этому поэту с той же меркой, с какой подходят к людям благоразумным... Он обладал правами, которых у нас нет... Он стоял несравненно выше нас... И вместе с тем несравненно ниже нас... Это было бессознательное существо... Но это был такой поэт, который встречается раз в столетие...'
Я верю в то, что это же самое вполне приложимо к Есенину.
Мне трудно писать о Есенине в хронологическом порядке. Сейчас я перейду к тому, с чего мне и хотелось начать этот рассказ.
Шла империалистическая война. Собственно говоря, она уже почти прошла. Кончалась, по крайней мере для России.
Я только что вернулся в Петроград с Рижского фронта. Там, на участке батальона, которым командовал мой близкий товарищ, я случайно попал в бой. Он начался на рассвете... На болотной полосе в долине, засыпанной мокрым снегом, которая разделяла наши передовые позиции от немецких, полз туман. Одна цепь наших стрелков за другой, спускаясь в долину, исчезала в нем. Там мутным сплошным огнем вспыхивали разрывы. Немцы били из тяжелых орудий. За три дня боев от батальона осталась пятая часть. Оставшиеся отказались идти в бесплодные атаки. Начались репрессии. Многих солдат арестовали, отправили в арестантские роты, а несколько десятков человек тут же на фронте расстреляли.
Подавленный виденным, я вернулся в Петроград. Один приятель, грешивший стихами, привел меня рассеяться на Жуковскую улицу. Там, в одном из домов возле Греческой церкви, помещалось общество крестьянских поэтов под названием 'Колос'. В 'Колосе' был вечер поэзии. Участвовали Есенин и Клюев. В ту пору эти имена мне ничего не говорили.
Дородный Клюев, с пшеничными усами, с кудрявой шевелюрой ямщика, читал свои стихи, нелепо шаманя, кривляясь. Крестьян-поэтов в 'Колосе' я что-то не увидел. Вместо них я приметил двух-трех молодых людей, весьма отглаженных, с удивительными проборами, да небольшую группу молоденьких танцовщиц из Мариинского театра. Когда Клюеву из благожелательности поаплодировали, на эстраде появился другой поэт, обряженный так же, как и Клюев, в кафтан. Что-то прекрасное чувствовалось в его глазах и в молодом голосе, и поэзия этого поэта показалась мне очень самобытной. Почуялось, что в поле запела свирель.
После вечера я не мог удержаться и, ни о чем не раздумывая, отправился за кулисы, в так называемую артистическую. Не помню, как я представился Есенину. Не помню, о чем мы стали разговаривать...
Оказалось, что мы одногодки, сверстники.
- Ты что же, интересуешься стихами? - спросил меня Есенин. - Ты солдат?
- Нет, я студент университета. Я только что вернулся с фронта и не успел снять солдатскую форму... Я там был с подарками. Сюда же я попал случайно.
- Почему вы так одеваетесь? - вдруг после паузы бесцеремонно спросил я Есенина. - К чему этот кафтанчик и лаковые с набором сапожки? Святочный маскарад?
- Ты думаешь, только Маяковский может носить желтую кофту?.. Садись.
Я сел на диванчик. Мы продолжали разговор, и я рассказал Есенину все, что видел на фронте под Ригой.
- Вот когда вы читали вашу 'Корову':
Не дали матери сына,
Первая радость не впрок.
И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок...
- мне вспомнилось иное... Я видел разбросанные по болоту трупы молодых солдат. Еще и до сих пор они там лежат. Их тоже треплет ветер, засыпает снег.
- Ужас... Я этого не испытал, - сказал Есенин и встряхнулся всем телом. - Знаешь что? Поедем ко мне.
Я поехал.
С той поры мы не виделись до осени 1923 года, когда встретились в издательстве 'Круг'. Есенин вернулся из поездки по Америке, Франции, Германии после разрыва с Айседорой Дункан. Я вернулся из Англии. Мы поделились пережитым за все минувшие годы. Наше знакомство возобновилось. Но никто из нас никогда не вспоминал поэтического вечера в обществе 'Колос'. Не могу понять - почему, ведь оба отлично помнили об этом.
Кстати, в том же 1923 году Есенин (это было уже в Москве) однажды показал мне свою фотокарточку, на которой он был снят в солдатском обмундировании. Он выглядел на ней очень бравым солдатиком, аккуратным не по-окопному. Помнится, будто бы он говорил мне, что служил санитаром, кажется, в каком-то госпитале Царского Села*. К сожалению, в моей памяти не уцелели все подробности. И сейчас завел я этот разговор лишь потому, что в Литературной энциклопедии (том IV, стр. 80) о Есенине написано, что он 'был мобилизован в 1916 году', а 'после Февральской революции дезертировал с фронта'. Мне с ним не пришлось разговаривать по этому поводу, но этот момент его биографии хорошо бы выяснить. В 'Снегиной' он писал о себе: 'Война мне всю душу изъела', 'Я бросил свою винтовку...' Как же все это было?
_______________
* Ныне г. Пушкин.
* * *
1924 год, разгар нэпа. Поздний летний вечер.
Есенин вместе со мной приехал в один из кварталов Москвы, который не славился своей безопасностью. По улицам и переулкам брели разные люди, одни о чем-то споря, другие со смехом, видимо, выпившие. Тут были всякого рода подонки, продажные женщины, воры, бездомники и беспризорники. Они направлялись к Ермаковке. Так называлась московская ночлежка. Когда и мы с Есениным вошли туда же, мне вспомнилась надпись над вратами дантовского ада: 'Оставь надежду всяк сюда входящий'.
'Есенин... Есенин... Есенин' - послышался мне шепот. Я оглянулся. У обитателей Ермаковки наморщенные лица. В глазах светится холодное любопытство. Некоторые смотрят недружелюбно. Есенин чувствует это. Он идет по проходу между нарами, сутулясь, как писал о себе в одном из стихотворений,
