какой-то неразрешимой думой в лице. Усевшись на кровать у стены, - как был в своей верхней одежде и кепке, - он, немного помолчав, заговорил, обращаясь не к рядом занявшему место Сергею Николаевичу, что было бы вполне логично, а к другой половине палаты, как бы почитая троих лежавших на своих койках пациентов (один из них, у окна, правда, сидел и ел компот из банки) за старожилов, сведущих в болезнях и здешних порядках: 'Вот не пойму, чего меня сюда привезли?' Вопрос вызвал оживление. Тот, что ел компот, постукивая ложкой, желтоволосый парень лет тридцати в тельняшке, спросил: 'А чего у тебя болит?' У Сергея Николаевича не спрашивали ничего. Скорее всего, вид у него был такой, непростой. Сам он молчал, оценивая свое положение и место. Если с первым многое было неясно, то второе он нашел для себя вполне защищенным. Койка у окна пустовала, но к окну его почему-то не потянуло. Чуть позже выяснилось, что не зря, - там было место старика, который накануне умер; по аккуратно застланной постели этого угадать было нельзя. 'А бес его знает, что болит. Как телка привезли - поди узнай зачем!' - сокрушался механизатор. Назвался он как-то чересчур просто для возраста, без отчества - Иваном. Любителя домашнего компота (даже ложку облизал) звали Ромкой. Сразу было видно, в пять минут, деловой слишком, порывистый во всем. Тельняшка его представляла: и моряком был, и речником вот теперь, по Дону баржи с песком водит; и ходил, и плавал, где только не побывал; все знал, во всем разбирался, делился увиденным с Николаем, меланхолично лежавшим на соседней койке с заложенными за голову руками, и продолжал увлеченно наворачивать свой компот. Еще один больной, с бочкообразным животом, спал под этот рассказ как младенец. Сергей Николаевич тоже неожиданно задремал; в голове картинками менялось в постановочной суете: то Кончак предлагал Игорю скороговоркой: 'Хочешь ли пленницу с моря дальнего?', то Игорь кручинился: 'А все ж в неволе не житье'; чарующий голос Кончаковны призывал и обещал успокоение: 'Ночь, спускайся скорей, тьмой окутай меня'. Вот и свет зажгли, вечер. Можно было беспрепятственно погружаться дальше - занавес открывал новую картину, музыка трепетала как пламя свечи. А проснулся Сергей Николаевич оттого, что спорили громко. Уверенному голосу Романа сопротивлялся хилый и нудный, но, тем не менее, действенный голос обладателя бочкообразного живота: 'Не было Шолтысика. Горгонь был, Дейна, а Шолтысика не было'. 'Это Шолтысика не было? - напирал Роман. - Боря, да я его своими глазами видел!' Спорили о футбольном матче с олимпийской сборной Польши аж в 1969 году. 'Не было Шолтысика, - липко давил свое неуступчивый, опухший со сна Борис. - Ты мне не рассказывай, я ведь старше тебя. Тебе тогда сколько лет-то было? Где ты его увидел, Шолтысика, - в детском саду?' Роман волновался: 'А какое это имеет значение, если я Шолтысика видел?' Зачем-то встал; полосы на его тельняшке почему-то умножали аргументацию, но против расслабленно лежащего Бориса с внушительным, свалившимся набок животом были все равно бессильны. После Шолтысика наступило время ужина, таблеток, а потом и сна по расписанию. Когда электричество погасили, в палате стало намного уютней. Темнота не была полной; из-за неплотно закрытой двери пробивался свет, слышались отдаленные пространством коридора глухие голоса медсестер на дежурстве, иногда утешительное цоканье каблучков, стальной звук предмета, коснувшегося стекла, дребезжание столика на скрипучих колесиках. Вот они сидят в круге лампы и фасуют таблетки по пакетикам, думал Сергей Николаевич о медсестрах, и так по всем девяти этажам. От этого возникало чувство надежности и обеспеченности новым состоянием, обещающим многое изменить в лучшую сторону. Палата ушла в сон. Сергею Николаевичу не мешали ни солидный, с хрустом и случайным рыком, храп механизатора Ивана, ни раздольный свист Бориса. Он лежал и смотрел в темно- синее, с отблесками желтого электрического света окно, и угадывал за ним неохватный и неисчислимый простор. Само длинное и высокое окно уже было простором, оно дополняло его. Простор днем, за дальними деревьями, открывал поле военного аэродрома; самолеты садились, самолеты взлетали, воздушная пробка отскакивала куда-то в сторону и вдруг обрушивалась на окно - стекла дребезжали. Теперь - ничего. Потолок серел покойными тенями. Сергей Николаевич уставился на свободную койку рядом с собой; пытался представить, кто тут лежал, как умирал; почему-то его это не взволновало, только подумал: вот глупость. Заворочался. Интересно, как там жена и дочь без него. Вспомнил, как ходили в оперный театр. Захмелевший Ерошка как мальчик падал с лавки. Сын Игоря Владимир очарованно пел в половецком стане: 'Медленно день угасал, солнце за лесом садилось, зори вечерние меркли... Теплая южная ночь грезы любви навевая...' Вдруг Роман проснулся, задышал шумно, полез в тумбочку за чем-то; проглотил, запил и снова завалился спать. Да, правильно, 'кругом все мирно, тихо спит'. Новая обстановка по праву сильного навалилась на удовлетворенного Сергея Николаевича, и он заснул.
Вызвать у себя приятные воспоминания и получить неожиданный удар. Что-то проехало по полу, потом разбилось. Сергей Николаевич с испугу не сообразил, что происходит. Над головой Николая зажегся свет. Ромка лежал у распахнутой двери туалета лицом вниз. Шумела вода в бачке. На осколках битого стекла была видна кровь. Проснулся недовольный Борис: 'Что тут такое?' Николай уже поднимал упавшего с пола: 'Говорил тебе, идиот, хватит!' Безраздельно владел сном лишь механизатор - его храп тащился по проторенной колее. Ромку поставили на ноги; его взгляд блуждал, лицо было подернуто налетом нездешней настороженности. Сергей Николаевич на всякий случай спустил ноги с кровати. А Николай продолжал выговаривать: 'Допрыгался, придурок?' Из коридора на шум пришла напуганная медсестра, следом явился дежурный врач. Теперь уже и Иван разлепил глаза. Включили верхний свет. Вскоре все разъяснилось. Морячок Ромка оказался наркоманом. 'Ну что же, сказал дежурный врач. - Завтра будем вас выписывать - нам такие приключения здесь не нужны. Пусть вами в другом месте занимаются'. Николай еще долго чертыхался, обтирая с заторможенного Ромки кровь. Наконец угомонились, а утро началось с того, что пришла уборщица - та тоже чертыхалась, убирала битое стекло в ведро, усердно стучала и терла шваброй по полу.
Утреннего обхода не было. Жена застала следы ночного безобразия - в туалете наглядно висел осколок зеркала, остатки крови бросались в глаза. 'Что тут у вас - половецкие пляски были?' - спросила она Сергея Николаевича. Он вздохнул: 'Как видишь... Ни сна, ни отдыха измученной душе. Мне ночь не шлет отрады и забвенья'. Ромка безмятежно спал. Жену не интересовала судьба пропащего наркомана. И то, что оперировать будет не Приблуда, а его хороший ученик, ее тоже не смутило: 'Я его еще не видела'. - 'Я тоже', - сказал Сергей Николаевич; он был другого мнения.
Очнулся Ромка - взъерошенный весь, какой-то несделанный. Про то, что случилось ночью, ничего не помнил; отнекивался, храбрился: 'Да ладно там... Ничего не будет'. Теперь, при ярком солнце с улицы, он вдруг сразу как-то постарел, смешался, и вообще стало непонятно, сколько ему на самом деле лет. Сергей Николаевич ждал жену - она должна была выяснить про хорошего ученика. Тот вскоре сам заявился, вместе с женой, но проследовал сразу к Ромке: 'Что за представление мы тут устраиваем?' Выяснял недолго, но вышло все так, как и говорил тертый морячок: никаких мер не принял, а всего лишь предупредил: 'Если еще раз подобное повторится, то я буду вынужден...' Тут дверь в палату открылась, и кто-то окликнул: 'Володя, ну ждем уже полчаса, честное слово!'
'Владимир Иванович, - рассказывала жена, - очень внимательный и понимающий человек. В разговоре производит самое приятное впечатление. Вы одного с ним года, я уже все узнала. Двое детей, жена кем-то в городской администрации. Операция - завтра'. Ромка, тупо улыбаясь, объяснял Борису: 'Говорил я тебе, что ничего не будет. Он же отца моего хороший знакомый'.
Вторая ночь в больнице для Сергея Николаевича выдалась намного спокойнее: даже механизатор Иван храпел с какой-то оглядкой, Ромка вообще мертво уткнулся в подушку; сам же он, ожидая сна, пытался представить, как это будет с ним происходить.
Началось все с внутривенного укола. 'Что это?' - спросил Сергей Николаевич медсестру. 'Это вас успокоит', - пояснила она. Потом зазвучала увертюра к 'Князю Игорю'. Сергея Николаевича везли в кресле на колесиках, при повороте к лифту колесики застряли в комковатом линолеуме. Когда спустились в операционную, пришла предвестница грядущих событий, нисходящая мелодия обряда целования перед дуэтом Игоря и Ярославны. И распахнулись белые двери, и открылся белый, холодный простор, и тишина объяла все его тело, и пришла дрожь, потому что голый лежал он на столе. И смотрели на него без интереса люди в белом, и медсестры взяли его за ноги, и туман прилипал к его глазам, а в голове был жар, когда он сказал: 'Больно! Я же чувствую все'. 'Тогда еще укол', - говорили одни глаза другим, все остальное было шепотом, бесконечным ожиданием.
В отсутствие хорошего специалиста его хороший ученик, а еще и хороший знакомый, показывал своему хорошему ученику, как ушивать грыжу. Сергею Николаевичу вдруг показалось, что его начнут передавать по эстафете. Медсестры и врачи поднимут на руки, передадут другим, тем, кто стоит и ждет его за дверью, а те - следующим, на лестнице, спустят так с этажа на этаж, и поплывет он; вынесут на улицу, голого,
