же! Лошадь подкуют, а если надо, подлечат её…
В избе повсюду были видны признаки обстоятельных сборов: коробка снаряжённых латунных патронов на лавке, ружьё, разобранное для смазки и регулировки, крупа, мука и соль в грубовато, но крепко сшитых мешочках, одежда и обувь, выложенные на видное место, чтобы ещё и ещё раз посмотреть на них, заметить, может быть, неполадку и сделать нужный ремонт. Красноречивей же всего о подготовке говорило поведение некрупной чёрной, с белым галстучком, лайки по кличке Курок. Собака и пары минут не могла пролежать на подстилке у двери — то и дело вставала и смущённо потягивалась. И в том, как Курок, стараясь не смотреть на гостя, всё же внимательно следил за ним, чувствовалось скрытое нетерпение и опаска: как бы надоедливый чужак не испортил охоту.
Георгий Андреевич в конце концов отбросил дипломатию:
— Ну так вот, товарищи. Все я про вас знаю. Народ вы честный, до войны в заповеднике работали не за страх, а за совесть. Именно такие люди мне сейчас и нужны. Должности свои вы займёте по закону, как фронтовики. С завтрашнего дня, нет, с сегодняшнего, оформляю приказом.
На столь прямое заявление услышал Белов и ответ такой же. Своекоров, сухощавый, подобранный, в старой солдатской гимнастёрке, ладно облегавшей его крепкую фигуру, сказал, спокойно глядя на нового директора:
— Больно ты быстрый, Андреич. Какие мы люди, это ты разузнал, верно. Ну и невелик секрет-то — здешний человек весь как на ладони. Вот ты — другое дело. Мы тебя не знаем и знать пока нам недоступно. Как ты все тут поставишь, так то нам, может, и не сгодится. У нас с Витюхой своё понятие о заповеднике.
— Интересно, какое?
— Да как тебе сказать… Вот работали мы у Тураева. Хороший был мужик, заботный. А слабину всё ж таки имел. К нему, бывало, то начальники, то друзья-приятели наезжали и брали зверя почём зря. И что же тогда получалось? Я, скажем, задерживаю нашего браконьера старикашку Хлопотина, ружьё у него конфискую, протокол пишем, большой штраф присуждаем — всё честь по чести. А он, Хлопотин-то, вдруг видит, что другие какие-то люди повезли из заповедника изюбра, и никого не боятся, да ещё похваляются. Куда мне глаза на такой случай от Хлопотина деть? И как ему не обижаться? Вот тебе один пример. А другой пример, так это то, что не единожды и в меня, и вон в Витюху стреляли. Ты помнишь, Витюх, фуражку мне новую прямо на голове насквозь пробили? Подтверди.
— Разворотило дробью во как. Новую, ага, аккурат токо купил в Рудном, — добродушно улыбаясь, закивал Митюхин, небольшого роста мужичок, молодой, круглолицый, а голова сплошь седая.
— Ничьи друзья-приятели охотиться здесь не будут, — сказал Белов и, сделав паузу, добавил: — Прошу поверить.
— Ну вот, кажись, обидели человека, — виновато Усмехнулся Своекоров. — Ты уж прости, Георгий Андреевич. Да не журись, придём мы к тебе работать, вот отбелкуем и придём… К весне. Никого на наши места не ставь, придём! Куда нам деваться?
— К весне — не годится. Один месяц, так и быть, подожду… Да ведь у вас, наверное, и договор с заготпушниной?
— Ну! Взяли кой-какой авансец.
— Ладно. Как говорится, ни пуха вам ни пера. За месяц как раз рассчитаетесь. А лишних шкурок — таких, чтобы воон в тот домик таскать, — вам не надо.
И Белов показал в окно, откуда были хорошо видны хоромы Татьяны Щаповой.
— А ты уж и про то прослышал? — смутился Своекоров.
Белов встал и, ничего не ответив, пошёл к выходу.
На улице, увидев подъезжавшую повозку, запряжённую знакомым конягой Василь Васильичем, он улыбнулся, но, присмотревшись, нахмурился: уж очень озабоченным был возница — участковый Иван Мернов, за спиной которого виднелась маленькая, сгорбленная фигурка найдёныша Юрки.
— Что-нибудь случилось? — пожимая руку участковому, спросил Белов.
— Случилось-приключилось… Тьфу, вспоминать неохота, а поганые, брат, у меня дела! В Ваулове не так давно один старый хрыч помер. Тот ещё был дядек, исторический. В царское время и каторга его не скрутила, а при Советской власти мирно обосновался хозяйством и промышлял чем только мог. По-нашему называется хищник отпетый. Вот и стал он помирать, а совесть сильно нечиста — вспомнил про бога и велел чадам и домочадцам вокруг собраться, чтобы, значит, исповедаться. Собрались, конечно, все, кого звали и кого не звали, — всем интересно. Он исповедался, как хотел, и помер. И тут-то история и начинается. Оказалось, немалый должок за старым!
— Ну так… — пожал плечами Георгий Андреевич.
— Правильно, какой спрос с покойника! — подхватил Мернов. — Но ты слушай дальше. Промышлял старикашка за компанию с другим, тоже из здешних, но помоложе. Старательством втихую занимались, ну, не без фарта — такие на метр сквозь землю чуют. Вот бродят они по самой глухомани, богатеют, значит, и однажды такой случай: таборок ветхий, кострище, и два мертвяка лежат. Нерусские вроде, но тоже такие же старатели, и золотишко при них. Не убитые, я уверен, сами померли. Скажем, отраву ненароком съели, а не то клещ энцефалитный своё сотворил: залез под кожу, а там — паралик, и лежи себе, в тайге никто не поможет. Что делают наши прохвосты, ты и сам понимаешь: чего надо забрали, и тягу. Властям — ни-ни, золотишко схоронили; потом, дескать, поделим.
— А, понимаю. Второй до сих пор жив.
— Ещё как жив! Захар Данилович Щапов, вполне известная личность. В начале войны его упекли за незаконный сбыт — ну, не с тем, не со схороненным золотишком, как я понимаю, на том у них с хрычом Постниковым до времени крест стоял, а со своим, своими руками добытым. Все эти годы Захар заместо фронта — в заключении. И что же ты думаешь? Ему сроку с гулькин нос остаётся, а он — в бега. И обозначает это только одно: что слух про исповедь хрыча Постникова до него быстрей, чем до милиции, докатился. Ему просто-напросто письмо послали, чтобы новой тряски опасался. И он… к золотишку!
— Да, похоже, к нему…
— Вот-вот. Эх, да если бы не эти вауловские!… Мне, понимаешь, подробности нужны, я тридцать два допроса снял, всю бумагу перевёл, а они, старьё это, ни в какую. «Нам не можно, мы не слыхали…»
— А по-моему, всё очень просто. Здесь он. Они об этом знают или догадываются и, естественно, побаиваются. Постой, постой… Ты сказал: Щапов. Он, случайно, не родственник нашему счетоводу Татьяне Спиридоновне?
— Законный муж он ей, впрочем, бывший. Развелась она с ним, как только его засудили. Да и не пара они. Он много старше — мужик к пятидесяти. Спиридон покойный тоже фрукт был, по дружбе небось дочку отдал. Хотя… Этот Захар Данилович Щапов и в приличных человеках походил: учился, бухгалтером на руднике работал. При галстуке ходил, как интеллигент. Может, могла она и сама им соблазниться. Да, но только немного Татьяна культурной жизни повидала. Не мог такой в канцелярии на стуле усидеть — за богатством погнался. Ну и добыл тюрьму да конфискацию имущества. Татьяна, бедная, от одного стыда и в Терново-то сбежала.
— А мне показалось, не такая уж она и бедная.
— Ну, сама-то по себе она баба не промах.
Между тем из управления выбежала Агния, увидела закутанного Юрку.
— Что за мальчонка такой — будто каменный! Ну и запеленал, Иван Алексеич, ты парня: узлы такие, что развязать невозможно.
— А это, вишь, чтобы он не простыл. Давай помогу. Иди сюда, Юрка. Да хоть с Андреичем-то поздоровайся. Как-никак твой спаситель. Если бы не он, тебя бы сейчас хищники обгладывали. Ну, все молчишь! Он, Агнюха, понимаешь, в поражённом состоянии находится. Полагаю, вроде контузии, только от холода.
— Диагноз твой, мягко говоря, ошибочный, — сказал Белов, входя в дом. — Что-то тут не то. Ну, Юра, чем ты так расстроен? — Он привлёк к себе мальчика, тихонько вошедшего за ними следом. — Расскажи. Здесь тебя никто не обидит. Ты как в тайге оказался? Почему один?
Но мальчик молчал. Его взгляд, устремлённый мимо Белова, на стену, вдруг наполнился страхом. Все в недоумении посмотрели туда же. Там устроенная Агнией в целях наглядной агитации небольшая выставка браконьерских орудий и оружия: под самодельным плакатом «Браконьерам — бой!» висят на стене
