— Сколько времени провел ты у ее постели?
— Не знаю. Много. Пока не пришла синьора Нанна.
— Последний раз спрашиваем: ты убил свою хозяйку, куртизанку Атику?
— Не я, клянусь.
Записано в Венеции 9 августа в год от Рождества Христова 1574-й.
Виргилий прочел протокол и задумался. Драма, свидетелем которой стал Тициан Вечеллио, произошла два года назад, летом. Раб Эбено был допрошен 9 августа, на следующий день после задержания. Следовательно, его хозяйка умерла от рук палача до наступления полуночи 7 августа 1574 года.
Друзья договорились встретиться перед домом Тинторетто на Мавританской набережной. День выдался жаркий, но не чрезмерно. Мариетто и Виргилий пришли к месту встречи первыми и решили посидеть на солнышке у воды. В воздухе, как обычно, кружился пепел и висел отвратительный запах. И все же — то ли потому, что погода стояла чудесная, то ли потому, что кое-что стало проясняться в деле, которым он занимался, то ли потому, что Венеция сверкала великолепием, а сын Тинторетто становился ему все дороже, — Виргилий решил просто наслаждаться настоящим и ни о чем не думать. Но приятной паузе вскоре пришел конец, когда четверть часа спустя подоспел Пьер. На его обычно жизнерадостном лице была печаль. Нетрудно было догадаться, что его заботило.
— Бедняжка отправилась на тот свет?
— Чума унесла ее в четыре дня. Я пришел как раз в ту минуту, когда сборщики трупов собирались унести ее тело. Вопли матери были невыносимы. Потерять дочь, совсем юную, и притом в такой короткий срок… Знать, что она не будет похоронена хоть сколько-нибудь достойным образом, а просто свалена в общую яму… Так жаль мать. — Пьер вздохнул и добавил: — Но могильщики этим не удовольствовались. Уложив малышку в лодку Харона, они принялись за ее вещи: соломенный тюфяк, простыни, ее платье и даже тряпичная кукла — все полетело в костер. Мать, стеная, глядела, как огонь пожирает жалкую игрушку. Стоило им удалиться, она бросилась к огню, чтобы спасти хоть что-то. С черными потеками на потном лице, с обожженными пальцами, сотрясаемая рыданиями и вцепившаяся в обгоревшую тряпку, которая для нее была всем… Я не мог оставить ее в таком состоянии.
Рассказ Пьера до слез растрогал Мариетто. Извинившись за свою впечатлительность, он предложил друзьям зайти в дом перекусить. Пьеру требовалось подкрепиться после столь тяжких утренних переживаний, а Виргилия одолевал голод; предложение было принято.
Запивая печенье с гвоздикой тосканским вином, они рассказали Якопо Робусти о предпринятых ими шагах.
При упоминании о куртизанке художник вздрогнул.
— Вы сказали — Нанна?
— Да, Нанна, — подтвердил его сын.
— Я хорошо ее знаю. Эта почтенная куртизанка живет на углу Сан-Поло и Сан-Кроче. Эксцентричная, но весьма учтивая дама. Ее эксцентричность дошла до того, что в то время, как все умирают от чумы, она умудрилась подхватить «французскую болезнь»!
— Как вы думаете, мессир Робусти, примет ли она нас, невзирая на болезнь? — поинтересовался Предом.
Нанна представлялась ему свидетелем первого ряда, которого непременно нужно расспросить.
— Без сомнений, — ответил художник. — Мало того, нанеся ей визит, вы совершите доброе дело. А вы, Пьер, можете попытаться помочь ей. Я напишу вам рекомендательное письмецо.
С этими словами Тинторетто направился к верстаку в глубине мастерской, заставленному горшочками с чернилами, гусиными перьями, заваленному бумагой и палочками сургуча. Черкнув пару строк, он вручил еще влажное от чернил послание Виргилию.
— Есть еще кое-кто, кто знавал куртизанку Атаку. Она, кажется, была ее лучшей подругой. Я имею в виду Веронику Франко, самую знаменитую куртизанку Венеции и в то же время неплохую поэтессу. Она покинула город с началом эпидемии. Но я знаю, где она укрылась, у одной моей знакомой. Я ей напишу послание с просьбой рассказать вам об убийстве Атики.
Виргилий горячо поблагодарил художника за помощь. Написав адрес Нанны, художник откланялся.
— Я не смогу отвести вас к куртизанке, — извинился Мариетто. — Отцу нужна помощь.
Они расстались, договорившись о встрече на следующий день. В голове Виргилия завертелось все, что хотелось бы знать по поводу Атики, Эбено, Нанны и Тициана, и он принялся так горячо обсуждать это с другом, что ни он сам, ни Пьер не услышали криков бегущего к ним Пальмы-младшего с каким-то письмом в руках…
По дороге друзья завернули к дяде. Пьер посоветовался с ним по поводу лечения «французской болезни», а Виргилий расспросил, как добраться до Сан-Поло. Дяде было по пути с ними, и он взялся проводить их. Исчерпав тему «французской болезни», как называют ее неаполитанцы, или «неаполитанской болезни», как называют ее французы, перешли на смешные случаи, связанные с улицами, которыми они проходили.
— Мост Перси! — поразился Виргилий, повторив вслед за дядей название моста, на который они ступили. — Не женские ли перси имеются в виду?
Чезаре зааплодировал догадливости племянника.
— Ну разумеется. Квартал этот был и остается местом, где селятся девицы легкого поведения. Возможно, это связано с тем, что именно здесь находились публичные бани, где можно было и помыться, и напомадиться, и полечиться.
Здесь же сподручней было и подцепить кого-нибудь. Одно время в Венеции даже поощряли торговлю своим телом, имеется в виду — женским.
— Поощрялась торговля своим телом?
— Дело в том, что с Востока пришла мода на содомию и чуть было не укоренилась в нашем городе.
Дядя хмыкнул, а лицо Виргилия пошло красными пятнами. На мгновение перед его глазами возник грациозный силуэт Мариетто. Устыдившись, он смежил веки так сильно, как только мог, и покачнулся. Если бы дядя не подхватил его, он мог бы вытянуться на мостовой.
— Этот порок очень строго наказуется здесь, — продолжал Чезаре, — повешением на пьяцетте между двух колонн, затем сожжением тела, чтобы, кроме пепла, от содомита не оставалось ничего. Поскольку лучше предупредить болезнь, чем лечить ее, и дабы отвратить мужчин от мужчин, поощрялся труд куртизанок. Их обязывали по вечерам при свете фонарей оголяться в окнах и в дверях своих домов. Отсюда и пошло название моста.
Друзья обвели взглядом дома окрест, но, как и остальная часть города, этот квартал был безлюден и тих. Вскоре они были на месте. Чезаре попрощался с ними до вечера. Виргилий взялся за бронзовое стукальце. На пороге показалась испуганная девица. Виргилий представился и протянул ей записку Тинторетто. Служанка взяла ее и исчезла на лестнице, ведущей наверх. Вскоре она появилась вновь и пригласила «господ посетителей» следовать за ней к госпоже.
Нанна возлежала на постели в одном из тех платьев, что были в ходу у венецианок в то время: с предельно оголенными плечами и грудью, из очень дорогой ткани, богато отделанное кружевом из Бурано, со шнуровкой, украшенной серебряными наконечниками. Из-под платья виднелась нижняя юбка из алого атласа, простеганная золотыми нитями. На плечи был наброшен цветистый платок. На шее у нее было колье из больших, размером с горошину, жемчужин, какие доставляют с Востока. При виде такой роскоши Виргилию, студенту права, на ум пришел «указ, принятый славным советом Прегади в 1542 году относительно платья и внутреннего убранства дома проститутки». Он попался ему на глаза в Вероне, там было сказано следующее: «Девицам легкого поведения, проживающим в данных краях, запрещается надевать или носить на какой бы то ни было части тела золото, серебро и шелк, за исключением головных уборов, которые должны быть из чистого шелка, а также носить цепочки, жемчуг и кольца с каменьями либо без оных как в ушах, так и в иных местах; ношение золота, серебра и шелка, как и драгоценностей любого рода, запрещается и дома, и за его пределами, и за пределами города».
Когда они вошли, куртизанка встала и надела сабо, которые несказанно поразили французов. Верх сабо был кожаным, а подошва деревянной, высота каблуков достигала целого фута. Ну просто не обувь, а ходули. Двигалась она на них с трудом, зато превосходила посетителей на целую голову. «Замечательно придумано для дождливой поры, когда улицы Венеции утопают в грязи! Но летом и в помещении…» — Виргилий не
