– Не могу больше, Тихон Иванович, – сказал Митька, глядя перед собой, мимо Брюханова. – Куда хочешь пойду, а так больше не могу. Третий год по семьдесят граммов на трудодень перепадает. Не могу в глаза людям глядеть, все норовлю вбок вильнуть. Тихон Иванович, вы не подумайте, я к вам не просто нюни распускать приехал, в войну всякое видел, ни черта, ни бога не боюсь. За этим бы не пришел, тут совсем другой табак.
– Говори, – уронил Брюханов, крепко потирая переносицу; сегодня с самого утра голову у него стянуло как обручем, и не помогли старые, проверенные средства – ни тройчатка, ни крепкий чай.
– Я к вам, Тихон Иванович, совсем особо пришел, не хочу душу брехней сквернить… Я к вам, как если бы тогда, в лесу, в сорок втором летом, когда нас, помните, со всех сторон наглухо окольцевали… Как если бы нам завтра смерть… Я в такой позиции вам поверю, знаю, правду скажете. Неужто с нашим мужиком по- другому нельзя? Можно ведь. Я знаю, у вас теперь другой коленкор, Тихон Иванович, не до наших забот… а мне больше поговорить не с кем. К вашему сменщику, товарищу Лутакову, пришел, все ему высказал, а он меня и погнал в клочья.
– Ну?
– В крик сразу ударился! – Митька заволновался, вскочил, опять сел. – Ты мне, говорит, брось очки втирать. Ты, говорит, про какой такой народ толковать вздумал? О народе думает тот, кто для этого поставлен. Он, значит, Лутаков. Да я тебе, говорит… – От волнения у Митьки сорвался голос, он глянул в широкий проем окна, махнул рукой. – А у меня сердце надвое так и рассадило… Значит, за народ я только воевать могу? Выходит, все эти бабы да мужики… для товарища Лутакова так… навоз… А как жить после этого? Можно?
Не ожидавший такого оборота разговора, сохраняя на лице все то же приветливое оживление, Брюханов ничем не выдал своего волнения; он уже не мог ответить так же прямо, как ответил бы года два назад.
Да и можно ли было ответить, есть ли у него право последней инстанции? В свое время сам он, тогда еще зеленый, необстрелянный, приходил к Константину Леонтьевичу Петрову вот за такой же откровенностью, как сейчас пришел к нему Митька-партизан. Но то был Петров, человек совершенно особенный, людей такой обнаженной правды, как Петров, он, Брюханов, больше не встречал. Но Митька- партизан пришел ведь не к Петрову, а к нему, Брюханову, оба они повенчаны слепненскими и холмскими лесами, блокадами и кровью товарищей, и от их разговора будет зависеть вся дальнейшая судьба Митьки и судьбы многих связанных с ним людей. Солгать или уйти от прямого ответа было нельзя, как нельзя было бы обмануть сына, даже если бы от этого зависела его собственная жизнь.
– Можно, Дмитрий Сергеевич, – твердо сказал Брюханов и оторвал наконец руки от колен. – И бороться, Дмитрий Сергеевич, необходимо.
– Бороться, Тихон Иванович?
– Да, бороться.
– Ну что ж, я уже говорил, нам не привыкать…
Брюханов задумался.
– Возвращайся домой, Дмитрий, я, как только буду в Холмске, обязательно к тебе загляну…
– Это было бы хорошо, Тихон Иванович, от своей земли вы, конечно, никогда не оторветесь. Пережили-то сколько…
Митька и без Брюханова знал, что была война, разорение земли, что стране многое наверстать надо и от других не отстать и что все это никак не могло дать Митьке то, ради чего он после долгих раздумий и колебаний тайком и от жены, и от районного начальства приехал в Москву.
– Тихон Иванович, ты мне скажи, что лично мне, Митьке Волкову, председателю в Густищах, что мне делать? – спросил он. – Вот он я перед тобой…
– Стоять, – резко подался к нему Брюханов. – Больше ничего… Стоять – и все… Помнишь, в Слепненские болота вас загнали, по горло в грязь, в тину, в холод… Захлебывались, в трясине тонули, дохли с голоду, помнишь, Дмитрий Сергеевич? Ни один не дрогнул, ни один… Выстояли. И сейчас нужно выстоять. Как раз такой момент, не вижу я ничего другого. А может быть, и нельзя ничего другого, так уж сложились обстоятельства. Нужно, Дмитрий Волков! Понимаешь, как это нужно?
Митька давно уже стоял выпрямившись, по-солдатски расправив плечи, и лицо его, выражавшее вначале одно лишь недоумение, делалось все строже.
– Стоять нам не привыкать, – сказал он о тихой решимостью. – Это мужик умеет… Да долго на горле да на крике не продержишься, Тихон Иванович.
– Но ты понял меня? – настойчиво повторил Брюханов. – Если уж совсем до конца идти, Дмитрий Сергеевич, то все сейчас на таких, как ты, и держится, а Лутаков или другой кто… Как бы тебе это объяснить…
– Что тут, Тихон Иванович, объяснять, вот только бы не подломиться. – Митька шумно вздохнул, не опуская глаз, и Брюханов увидел, что он действительно понял его.
– Как весна-то прошла? – спросил он, чувствуя, что его объяснение не очень-то убедило Митьку и даже втайне разочаровало его, и стараясь хоть чем-то сгладить это положение. – Отсеялись хорошо?
– Что ж, отсеялись, как могли, – сказал Митька и перевел взгляд на большой бронзовый бюст Сталина в углу кабинета. – Лесополосу начали сажать… за Соловьиным логом, в сторону степей. Нашему колхозу почти два километра определили, лесополосы-то… Я думаю, дело это стоящее, только вот пользы долго ждать… Да в конце концов я ведь тоже непривязанный…
– Знаешь что еще, Дмитрий? – Брюханов, быстро глянув на него, на мгновение задумался. – Вернешься, поговори обо всем с Захаром Дерюгиным… вот как со мной сейчас…
– Пробовал, да с ним не очень-то разговоришься…
– А ты найди пути, разговорись, – настойчиво посоветовал Брюханов и доверительно спросил: – Как он там, Захар Тарасович-то?
– Видать, привыкает, все присматривается. В первые дни вроде одичалый какой-то был, спросишь что, глянет, отвернется. Как-то лишний раз неловко и зацепить. Вы, наверно, и сами все знаете, Тихон Иванович…
