людям, продолжал тщательно следить за каждым своим словом и движением; он не мог отделаться полностью от первоначального ощущения, что за тем в общем-то понятным Сталиным, который у него перед глазами ходил, разговаривал, привычно посасывал свою знаменитую трубку, решал очередные дела, казалось, незримо вставал другой Сталин, никому не известный… Что ни говори, а покойный Петров Константин Леонтьевич выхватил его тогда прямо из-за решетки, но другие-то так и остались, он ведь хорошо знает, и неизвестно, что с ними стало… Задонов, Черкасский, этот блестящий инженер, кажется, полунемец Отцель, да и мало ли еще кто… Все они остались…
Усилием воли заставив себя переключиться, Чубарев как ни в чем не бывало повернул голову к Брюханову:
– Тихон Иванович, что раздумывать… Дело, по всему видно, стоящее, назревшее…
– Вот именно, давно назревшее, – бросил Сталин на ходу, подчеркивая, что отведенное Брюханову для раздумий время кончилось. – На ваше место в Холмске есть хорошая кандидатура проверенного и стойкого коммуниста, опытного руководителя товарища Лутакова.
– Лутаков? – невольно переспросил Брюханов, и тотчас для него все стало на свои места, окончательно затвердело.
– Да, Лутаков, – повторил Сталин и медленно вынул трубку изо рта. – У вас есть возражения?
– Есть, – внезапно решился Брюханов и даже успел отметить про себя удивленный и предостерегающий взгляд Чубарева, какое-то враз вспыхнувшее ожидание в сером, построжавшем лице Муравьева и темный, скошенный в его сторону глаз Сталина; все ждали объяснения этому неожиданному «есть», и Брюханов, решая, как поступать, медлил.
– Какие? – как бы приглашая к доверительному разговору, спросил Сталин.
– Лутаков человек слишком рационалистический, – Брюханов упрямо сдвинул брови, – чтобы работать с живыми людьми на таком уровне, над ним необходим твердый и постоянный контроль.
– Это все? – так же спокойно и доверительно спросил Сталин, и Брюханов наклонил голову.
– Да, все.
– Не много. Рационалистический – это не всегда и не везде плохо. – Сталин в раздумье очертил чубуком трубки округлую фигуру перед собой. – Ну что ж, мы учтем ваши слова, товарищ Брюханов. А вот вам самому хватит недели, чтобы приступить к новому делу?
– Хватит, товарищ Сталин.
– Это хорошо, приступайте, – кивнул Сталин и, обдумывая что-то свое, ушел в дальний конец кабинета, только раз или два еще коротко взглянул оттуда в сторону Брюханова.
– Что ни говори, а есть счастливые люди, – тихо и как-то грустно сказал Муравьев, глядя на груду полусгоревших спичек в пепельнице. – Знаешь, Тихон Иванович, мне нигде не было так хорошо, как там, на заводе. А чем выше, тем ветра больше.
Брюханов, почти не вдумываясь в его слова, кивнул.
– Вот видишь, опять нас судьба свела, – не унимался Муравьев. – Оробел? А? Ну, признайся, есть немного?
– Нет, не оробел, – вежливо улыбнулся Брюханов, как бы невольно для себя намечая рубеж дозволенного в их дальнейших отношениях. – Риск никогда не приводил меня в уныние, Павел Андреевич. – Брюханов в подобных невнятных ситуациях не позволял себе подшучивать над людьми, особенно в чем-то зависимыми от него; Муравьев всегда был ему неприятен, а сейчас особенно. Муравьев понял, как-то одной стороной лица поморщившись, чиркнул спичкой.
– Много, Муравьев, пьешь, – неожиданно глуховато сказал Сталин из своего угла, немедленно обращая на себя усиленное внимание присутствующих, и Брюханов увидел, что в лице Муравьева проступила еще большая бледность. – Для твоего положения и места очень много.
Муравьев ищуще, неловко дернулся всем телом в сторону Сталина, усилием воли тотчас остановил себя, нетвердо оперся на спинку кресла, стараясь сохранить естественную позу; пережидая неприятный момент, он отрешенно и пусто стал смотреть в стол, но всем и так было не по себе, и особенно потерянным Муравьев показался Брюханову при прощании, когда Сталина уже не было.
– От души, Олег Максимович, – Муравьев со своей тихой, привычно понимающей улыбкой, сейчас особенно неестественной на бледном, нездоровом лице, казалось, доверял Чубареву что-то известное лишь им двоим, – от души рад поздравить вас с высокой, действительно высокой наградой…
– Поплюйте, Павел Андреевич, – примирительно загудел Чубарев, чувствуя себя не совсем ловко от этой нарочитой обнаженности. – Вроде бы не принято раньше-то времени, а? Еще сглазите.
– О-о, вы еще плохо знаете наши темпы, – с той же пустой улыбкой сказал Муравьев. – Не успеете добраться до своего Холмска, а указ уже появится во всех газетах. Ну-ну, чего скромничать? Только вы, Олег Максимович, в своих венках и лаврах обо мне уж при случае замолвите словечко… И вы, Тихон Иванович, – тут Муравьев непринужденно перенес свое внимание на Брюханова. – Я, разумеется, готов в любой момент ознакомить вас с положением дел, хотя пока очень смутно представляю контуры и параметры нашего будущего ведомства. Впрочем, начальству виднее…
– Это дело второе, Павел Андреевич, были бы мы с вами, а ведомство будет, – улыбнулся Брюханов. – Давайте на той неделе, прямо в понедельник, с утра и встретимся.
– Договорились. – Муравьев чуть отступил в сторону, и по глазам Чубарева, по какой-то нарочитой открытости его лица Брюханов понял, что и Чубарев знает истинную цену словам Муравьева; ведь никакого указа из-за положения Чубарева открыто появиться не может, и все здесь Муравьевым говорилось не от души, а от неприязни, он даже скрыть этого как следует не хотел, потому что думал и давал понять, что имеет на эту неприязнь какое-то свое, внутреннее право.
В машине Чубарев не выдержал первым и, вспомнив притворно-печальную физиономию Муравьева, хлопнул Брюханова по колену, захохотал с таким удовольствием, что молодой шофер удивленно и нервно оглянулся.
– Пронзительный человек этот товарищ Муравьев, – немного успокоившись, сказал он. – Попляшете вы с ним, Тихон Иванович.
