поскольку вдоль улиц стояли не дома, как это стало принято в будущих городах, а дворы, огороженные частоколом; а коли и примыкали к ним стены домов – никаких окон наружу не смотрело. Мощеные улицы встречались редко. Иногда это были самые настоящие булыжные мостовые, чаще – мостовые из деревянных чурбаков, а в большинстве своем – просто деревянные настилы, идущие вдоль улиц. Особого порядка во всем этом Андрей не заметил. Скорее всего, улицы облагораживались или самими домохозяевами, или чиновниками, которые, в соответствии с неистребимыми традициями, «делали красиво» только там, где живут высокие чины и благородные бояре, и презрительно отворачивались от кварталов купеческих и ремесленных.
Маленький отряд вернулся почти к самым воротам, через которые въехал в первопрестольную, отвернул направо, снизил скорость, протискиваясь меж большого количества груженых подвод. Трифон и оба его товарища пинали смердов, угрожали плетьми возницам, переругивались с холопами из других боярских свит, но скорости это ничуть не прибавляло. Наконец выяснилось, что впереди из-за слетевшего колеса опрокинулась телега с круглыми тяжелыми валунами, на них въехал возок с горшками, тоже переломал колеса, сделав затор совершенно непроезжим. Мужики, которым предстояло отвечать за попорченный товар, не столько занимались ремонтом, сколько пытались отогнать в стороны прохожих людей, но те, не желая задерживаться, лезли вперед прямо по хрупкой керамике или через накренившийся возок с камнями. Проезд окончательно застопорился.
Боярин, поняв, что застрял, негромко выругался, тут же торопливо перекрестившись, окликнул холопов:
– Эй, Ефрем. Коней прими, отведи их назад до перепутья. Пойдем далее пешими.
– Эй, черная[116] рожа, куда прешь?! – спрыгнув первым, Трифон принялся расчищать место возле боярского коня. – Чего пасть раззявил, муха влетит. Пошел прочь, сюда боярин смотрит, тошнит его от твоего вида!
Матях, как человек более воспитанный, просто перекинул ногу, ступая с низкого стремени в толпу, и черное сословие, видя его громадный рост и широкие плечи, предпочло само податься в стороны. Запахнувшись в епанчу, Андрей круто развернулся, сбив кого-то плечом, кинул повод Ефрему, двинулся на помощь Умильному. Однако крикливый холоп уже успел расчистить для хозяина место, боярин спустился с коня, тут же закинув руки со свисающими с них рукавами за спину, гордо выпятил грудь. Только теперь Андрей заметил, что на груди его сверкает самоцветами широкое колье.
– Куда башку суешь?! Счас дам в лоб, пополам треснет! Ой пучеглазенькая, ты пока на меня не лезь, лучше вечером приходи. Пошел вон, Христа ради, калека, не заставляй грех на душу брать, – старательно прокладывал дорогу Трифон, кого отпихивая, кому выкрикивая похабщину в самое ухо, кого нахально тиская за грудь, грозно размахивая плетью, но никого не ударяя. Да оно и понятно: не у него одного отогревался в рукаве тяжелый кистень. Перегнешь палку – недолго и самому в лоб схлопотать.
Матях, шагая следом за холопом, с удивлением обнаружил под ногами относительно сухую мостовую. Влажную, но, по крайней мере, без грязных луж. А когда, вслед за прочими москвичами безжалостно протоптавшись по глиняным черепкам, они вошли под перекладину широких ворот, то над головой обнаружилась и широкая крыша, что перекрывала улицу от края и до края, поднимаясь над домами метра на полтора. В широкую щель проникало достаточно дневного света, чтобы обходиться без факелов и свечей.
Здесь, позади затора, стало относительно свободно. Люди передвигались медленно, степенно, почти не мешая друг другу. Тут были и обычные девахи, укутанные в платки с набитным рисунком, в простеньких полушубках; и женщины побогаче, с жемчужными сетками на волосах, в тяжелых опашнях, изнутри подбитых мехом, а снаружи обшитых парчой и шелком; и знатные боярыни в окружении холопов. Этих дам Матях узнавал мгновенно, с содроганием обнаруживая под набеленными лбами черные, как смоль, глаза со зрачками-точечками. А ласковые улыбки, обнажающие ровные ряды сверкающих, как начищенные сапоги, черных зубов меж ярко-красных свекольных щек заставляли сержанта нервно сглатывать и шарахаться в сторону.
Господи, неужели через три-четыре сотни лет ухоженные модницы двадцатого века тоже станут вгонять в ступор будущих исследователей?
По сторонам улицы шли, примыкая одна к другой, купеческие лавки, забитые мехами, упряжью, сапогами, кожухами, медными и серебряными украшениями. Перед лавками, хватая прохожих за рукава, бегали зазывалы. Некоторые не просто расхваливали свой товар, а силой волокли покупателей к прилавкам. Правда, боярина Умильного и его небольшую свиту трогать никто не рискнул.
Пройдя десяток лавок, Илья Федотович решительно повернул к одной из них, в глубине которой висели пучки чернобурок, горностаев и бобров, а не прилавке возвышались тюки разноцветного сукна, миновал товар, вошел внутрь.
– Чего желаете? – выскочил навстречу лохматый белокурый паренек лет пятнадцати.
– Пива моим холопам налей, – по-хозяйски распорядился Умильный, прошел еще дальше вглубь лавки, нашел за вывешенными мехами лестницу, начал подниматься наверх. Матях, к холопам себя не относящий, двинулся следом.
Второй этаж представлял из себя нечто вроде офиса. Два забранных волнистой слюдой окна, обитые шелком салатового цвета стены, несколько сундуков, между ними – небольшой стол, за которым больше трех-четырех человек не усадишь, высокое бюро с чернильницей, стаканчиком для гусиных перьев, и выемкой аккурат под пачку чуть сероватой бумаги. Илья Федотович взял один из листов, взглянул на просвет, разочарованно хмыкнул, вернул на место. Андрей тоже взглянул на лист, увидел мелкую сетку, сквозь которую проступали четкие водяные знаки «SZ».
– Немецкую бумагу покупает Ефремыч, – прокомментировал боярин. – За таки деньги мог бы и побелее привезть.
– Дорого?
– Немецкое все дорого, – вздохнул Умильный и громко позвал: – Эй, хозяин!
– Иду-иду, Илья Федотович! – послышался из соседней комнаты хрипловатый бас, вслед за которым появился коренастый, стриженный под горшок толстяк с лопатообразной черной бородой. Одет хозяин был в такую же тяжелую и объемную шубу, как и гость. Разве что рукава чуть покороче казались. Толстяк обнял Умильного, с опаской посмотрел снизу вверх на Андрея, радостно улыбнулся: – Анютка, самовар и пироги неси! Гости дорогие у нас!
– Представить хочу тебе друга моего, боярского сына Андрея, прозванного Беспамятным. А это, служивый, Калистрат Ефремович Ложкин, внук Семена Ложкина, с которым мой дед на Обь и Волгу на ушкуях по торговым делам ходил. Правда, не лежит у Ложкиных душа к земле, не могут они осесть в одном месте. Все на ладьях, да в седле. Разве, как здесь, отдохнут в лавке с товаром, да и снова в путь-
