лошади.
Домчав до Ижоры, Никита словно в первый раз увидел вознесенный над куполом крест, свернул к нему, скинул лыжи и с разбега вломился в широкие двери часовни. На миг замер, поймал на себе недоуменные взгляды собравшихся здесь людей, потом гулко бухнулся на колени и неумело перекрестился:
— Прости меня, Господи!
На него опять с недоумением оглянулись, после чего стоящий у алтаря мужик, накинувший поверх овчинного полушубка широкие ленты фелони, начал негромко, с некоторой заунывностью петь, совершая замысловатые движения толстой зажженной свечой. Время от времени он осенял себя крестом и кланялся, а все присутствующие следовали его примеру. Хомяк, после короткого замешательства, начал вести себя как все, хотя с коленей так и не поднялся.
Служба длилась около получаса, после чего одетые в овчинные тулупы мужчины и упакованные во множество юбок женщины начали расходиться.
Священник аккуратно снял с себя ризу, многократно сложил, поцеловал, после чего осторожно уложив в резной деревянный ларец, прижал сверху крестом, закрыл шкатулку, осенил себя знамением и низко поклонился. И только после этого подошел к новому прихожанину:
— Рад видеть тебя, сын мой, — перекрестил священник Никиту. — Какая сила пробудило такое рвение в душе твоей, раз ты врываешься в часовню посреди богослужения и столь громко вызываешь к имени Божиему?
— Я, — запинаясь признал Хомяк, — я видел… Я такое видел! Скажите, кому свечу поставить надо, куда, чтобы от нечистой силы охранило?
— «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул, — нараспев процитировал священник. — И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли». Божье благословение не покупается за свечи или телячьи окорока, сын мой, ибо сие место есть храм Божий, а не место торговли. Чтобы обрести покровительство Его, вначале следует впустить Его в свое сердце.
— Да, да, я согласен, — суетливо закивал Хомяк.
— «И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним», — кивнул священник, осеняя коленопреклоненного Никиту крестом. — Во имя Отца, и Сына, и Духа святого. Крещен ли ты, сын мой?
— Не знаю, — честно признал бывший чиновник. — Модно было это одно время, но времени как-то не нашлось. Разве что родители в детстве.
— А сам откуда?
— Из деревни Келыма, — пересохшими губами произнес Хомяк. — Семена Астапича и Агрипыны Федоровны сын.
— Это оттуда? — неуверенно переспросил мужик. — С дурного места?
— У меня там все деды и прадеды похоронены! — наконец поднялся с колен Никита, и тут же оказался на три головы выше мужика и втрое шире его в плечах.
— Не о том я, — примиряющим тоном произнес священник. — Я хочу сказать, что в первую голову креститься тебе нужно, сын мой, а уже потом силой Божией деревню свою отчую от порочного духа оборонять. Ты ведь из дому как есть прибежал? Пойдем. Время позднее, пора поснедать, чем Бог послал, и почивать ложиться. Я тебя в своем доме устрою, места на полатях хватит.
Поутру Хомяк немного отошел от пережитого шока, и даже смог более-менее спокойно разговориться с местным священником по имени Иван — рассказать, как живет в пугающей местных жителей деревеньке Кельмимаа, как рыбу ловит, каким хозяйством обзавелся. Сейчас при свете дня, и для самого Никиты, и для Ивана, большую часть времени являющегося точно таким же работягой, наиболее важным казалось то, что в десяти верстах выше по течению маются в холодном хлеву три голодных поросенка. Кому же их кормить, поежели хозяин здесь?
— Ты ступай, свинюшкам кинь чего-нибудь, да потом сюда перегони, пока не пропали, — посоветовал священник. — Первое время у меня поживешь, потом дом тебе поставим, да жену подберем, коли до сего дня на дело это ты не снизошел. А что до крещения: то сей акт хорошо в воскресение творить, в день праздничный и Господу угодный.
Привыкший к своим розовобоким питомцам Хомяк сам беспокоился о живности, а потому без лишних разговоров встал на лыжи и отправился в обратный путь. Под холодным, но ярким слепящим солнцем, по ровному снежному насту до родных мест он домчал всего за полтора часа, и задолго до полудня поднялся на взгорок. Над трубами обоих домов курился легкий дымок, и поросята из соседнего сруба не визжали, требуя своего законного варева, а сыто и довольно похрюкивали. Получалось, их хоть сейчас можно выпускать на улицу и гнать к новому месту обитания. Поминутно оглядываясь, Никита прокрался к своей избе, по-воровски скользнул в дверь, покосился по сторонам, прислушиваясь к каждому движению, потом выдернул из сундука заплечный мешок, принялся торопливо скидывать туда вещи: кирзовые сапоги, кистень, часы и сотовый телефон, снятую с убитого пришельца кольчугу, теплый, почти целый тулуп с шитыми алой шерстяной тесьмой швами, две бутылки из-под водки с завинчивающимися крышками. Вроде, все. Хомяк накинул на горловину петлю, старательно затянул. И тут взгляд его упал на окно. Большое, снятое с «Доджа» окно со сдвижной форточкой. Его так просто не унесешь — тем более, что оно здесь и не одно.
Как не унесешь вид из окна: уходящую вниз по склону тропку, поворачивающую за небольшую рощицу ивняка пополам с высокими березами. Странно, но за прошедшие четыре столетия этот вид совершенно не изменился. Разве только при Никите тропинка эта шла рядом с асфальтированным съездом, а далеко внизу, по Кировскому шоссе, то и дело мелькали юркие «жигуленки» и солидные «Камазы». А дед его из этого же окна видел, наверное, «Эмки» и «полуторки». А прадед — мощеную камнем дорогу и покачивающиеся на мягких рессорах двуколки.
Никита опустил вещмешок на пол, вытянул из-за пояса топор — уже не таясь, а с хищным оскалом осматриваясь по сторонам. Потом вышел на вытоптанную площадку перед домом и, повернувшись к острову, громко крикнул:
— Это моя земля! И никуда я отсюда не уйду! — он размахнулся и глубоко всадил топор в мерзлый грунт. — Не дождетесь!
С первыми лучами двор усадьбы начал оживать. Первыми потянулись к погребу кухарки, выбирая мясо для первой утренней трапезы, молодая деваха сбегала к курятнику и выскочила из него с полудюжиной яиц. Немногим позже, когда небосклон уже начал расцвечиваться ранними лучами, а над крышами поползли ароматные съестные запахи, те же кухарки отнесли пару бадей к свинарнику — и оттуда послышалось радостное приветственное хрюканье. Пара сонных подворников зацепили из лежащей возле ворот копенки охапки сена, и унесли лошадям. Сено — пища легкая, его можно без страха давать и коню запаренному, и перед работой. Все та же деваха отправилась к курятнику с полным коробом проса, и вскоре из-за легкой створки послышалось яростное кудахтанье. Будь сейчас лето — куриный выводок наверняка выставили бы за ворота, на вольный выпас, но чего им делать в снегу?
Зима. Издавна на Руси это время отводилось для праздников, военных походов, для отдыха и несвязанного с землепашеством ремесла. Скотину пасти негде, косить нечего, пахать-боронить тоже, а потому садится мужик, да начинает со скуки либо войлочную шапку валять, либо тегиляй в рассоле вымачивать, либо в поход собираться. Как скромно сказано в одной из летописей, глубокой зимой псковские горожане от нечего делать решили сходить на Литву в отместку за ее прошлые нападения. Но в пути решили, что до княжества далеко, повернули к Ливонии, разгромили несколько орденских замков и с добычей вернулись назад. Чего только со скуки не сделаешь? На Руси даже время зимой другое, нежели летом. Ведь испокон веков принято, что сутки делятся на день и ночь, по двенадцать
