— Они не знакомы с твоим почерком?
— Нет, я оставил лист. С цифрами и датами.
— Тогда я напишу письмо сам… — священник ненадолго задумался, потом начал быстро строчить ровным, каллиграфическим почерком.
— Вы дадите мне жареной перепелки, господин епископ? — с надеждой попросил пленник.
— Дам, — кивнул из-за стола хозяин. — Я всегда выполняю свои клятвы. Хотя это вряд ли приведет меня в Рай.
Свернув лист в трубочку, он поднялся, подошел к нюрнбергской деве, откинул запорный крючок и распахнул дверь. Раздался душераздирающий вопль, и на пол бесформенным кулем вывалилось тело.
— Н-да, об этом следовало подумать, — покачал головой епископ. — За полгода ножи вросли в твое тело, и извлечь их стало нелегко. Но ведь ты жив? Хотя теперь это неважно…
— Что случилось? — показалась на лестнице встревоженная Инга, завернутая в плащ.
— Мне было так хорошо с тобой… — поднял голову к девушке хозяин замка. — Я решил сделать приятное всем вокруг и принес этому несчастному жареных перепелов, — священник указал на стол.
— Это правда? — певица довольно улыбнулась и протянула ему навстречу свои руки.
— Конечно, правда, — кивнул хозяин замка. — А теперь пойдем в спальню. Не станем заглядывать ему в рот.
Новое утро началось с тихого завывания под окнами. Удивленно поднявший голову епископ некоторое время недоуменно крутил головой, потом выбрался из рыхлой перины и подошел к окну.
Там стояло на коленях полтора десятка одетых в рванье баб и мужиков.
— Это еще что? — с тоской посмотрел он на неожиданное представление. — Долго эти сервы собираются тут скулить?
Священник поморщился и начал одеваться. Начетник перехватил его уже во дворе:
— Это рабы из Люмати, господин епископ. За ними недоимки шесть лет числятся.
— Что они делают под моим окном?
— Так, недоимки у них… Я прикажу разогнать.
Хозяин замка остановился, внимательно вгляделся в своего начетника. Малого роста, в остальном он мало отличался от прочей замковой дворни: черная монашеская ряса, медный крест на шее, кожаная шапочка с длинными ушами. Разве только шапка казалась почище, да ряса поновее, да рожа пошире: спал и харчевался хозяйственник явно не в общем зале. И глазки у него бегали воровато…
— Что они делают под моим окном? — повторил вопрос епископ.
— Я за недоимки детей у них взял, которым годков по десять- двенадцать. Шляхте продать.
— А почему детей?
— Так, брать больше нечего. Скотину о прошлом годе отогнали. Лошадей забрать, так пахать не смогут. А на детей тут покупатель пришел. Серебра по три монеты за каждого обещал. А чего не продать? Сервы…
— И они теперь каждый день у меня под окном скулить станут?
— Я разгоню…
— Постоянно гонять собираешься?
— Детей увезут, успокоятся. Это так всегда. Недельку, али месяц похнычат…
— Ско-олько?! — зарычал дерптский епископ, отвернулся и решительным шагом направился к воротам, отодвинул засов, толкнул калитку.
— Господин! Кинутся! — попытался остановить его привратник, но хозяин замка уже вышел наружу:
— Эй, рабы! Слышите меня?
Стоящие на коленях у угловой башни люди повернули головы к нему.
— Недоимки прощаю. Все пошли вон отсюда.
Он вернулся назад еще до того, как сервы успели понять, что произошло, а потому радостные крики слышал лишь сквозь глухую стену.
— Как же так? — слегка подпрыгивая, потрусил рядом начетник. — Недоимки… двести десять монет…
— Я епископ, — остановился хозяин замка. — Я служитель Божий, и я ему молюсь. Не желаю, чтобы меня хоть кто-нибудь отвлекал!
— Но ведь казна епископская… На нужды Божии…
— Богу золото ни к чему, — холодно отрезал епископ. — Ему нужна вера. А я не хочу, чтобы в ближайшие полгода хоть кто-нибудь скулил у меня под окнами, кидался мне в ноги, когда я гуляю, плакал по ночам, пытался зарезать в обиде за проданных детей, и вообще… И вообще, если хоть кто-нибудь опять придет жаловаться, начетник, ты станешь каждый день обедать только в кресле святого Иллариона!
— Да, господин епископ, — заметно струхнул слуга. — Больше никто не придет.
Но жалобщики приходили. Дважды к ним выбегал начетник, опасливо косясь на окна башенки со спальней епископа, а один раз, после разговора, он сам явился к дерптскому епископу и не без злорадства сообщил, что Кодаверский монастырь наложил на сервов новый налог на кормление раненых. Властителю западного берега Чудского озера пришлось самолично садиться в седло и мчаться в Кодавер, умерять аппетиты монахов. Переодетая служкой Инга ездила вместе с ним и во время службы в монастырском храме пела на хорах. На прихожан этот молебен произвел незабываемое впечатление — но еще большее впечатление он произвел на самого священника, впервые услышавшего настоящий голос под настоящими сводами. После этого впервые за много лет дерптский епископ начал выезжать из замка и лично проводить торжественные службы в разных храмах: в Аадами, Торми, Паламузе, Камбии.
Когда воскресным вечером четвертого апреля после подобного богослужения кортеж правителя возвращался из Лохусуу, епископ с удивлением заметил, что на клене неподалеку от его замка развеваются на ветру какие-то тряпочки.
— Что это? — приостановил он своего коня.
— Это сервы, господин епископ, — пояснил гарцующий рядом Флор. — Они почему-то уверовали, что на вас сошла благодать. А поскольку вы не любите принимать благодарности, то каждый, кто хочет вознести за вас молитву, оставляет здесь тряпочный узелок.
— Вот как? — священник спрыгнул на липкий весенний снег, вошел под крону, огляделся, касаясь отдельных тряпочек руками. — Да их тут больше сотни… Странно… Оказывается, это тоже приятно.
