освободить: напекло. Он видел, что лоно её раскрывается, как зев, задыхаясь вроде вынутой из воды рыбы.
– Стоять, – шепнул Огоньку, тот и остановился. Юноша спустил пленницу на песок, стащил алые шаровары с головы и велел надеть куда положено.
– Твоя надевай шальвар, моя жалеть твоя нефритовый ваза, – признался он.
Украденная жена молча переодела штаны с головы на попу.
– Моя зовут Джору, – учтиво представился грабитель.
Пленница спорить не стала. Привычно села на верблюдицу…
К вечеру пустыня кончилась, начались горы. Через какое-то время они наткнулись на ручеёк под раскидистой сосной. Устроили привал. Юноша наколол очиром полешек и развёл костёр, блеснув на сложенные деревяшки лучиком, который отразил полезный в походе очир. Поесть было нечего, даже верблюдицу не подоишь, потому что Светлой приспичило рожать здесь и сейчас. Пока желтокожая ей помогала, Джору решил заняться охотой. Он бросил очир, не особенно и задумываясь – в какую сторону. Знал, что тот непременно вернётся в руки хозяина. Волшебное оружие сбило с ветки рябчика-сеголетку и прилетело назад. В конце пути оно вызвало ма-аленький дождичек, и всё бы ничего, но вода вылилась прямо в костёр и загасила его.
Разведу заново, без обиды, спокойно подумал богатур.
На сей раз обошёлся без очира, потому что светило ушло за гору по левую руку, а без его лучей отражать нечего. Пришлось ползать по камням, искать кремни. Искрами опытный таёжник поджёг клок сухого мха, подбросил хвоинок, веточек, сучков. Пламя весело затрещало. Гессер нашёл глины, замесил и закатал рябчика в комок. Сунул в огонь, а сверху накидал много-много дров.
Взошёл месяц. Светлая верблюдица разрешилась верблюжонком – совсем уж белым. Юноша взял палку и выкатил глиняный шарик из огня. Очиром разбил пополам его и птичку. Подал пленнице ту половину, которая оказалась в левой руке. Женщина приняла полшара с половинкой самоощипавшегося рябчика (перья пристали к глине) как тарелку, даже бульон – птичий сок – в ней плавал. Как говорится:
В благодарность за изысканную еду женщина сняла шёлковые шаровары и показала невинному парню то, что полдня болталось у него перед самым носом.
– Пусть твоя люби моя часто-часто.
– Я и редко-то любить не умею, – испугался Джору.
Желтокожая пленница изрекла своим по-кошачьи музыкальным голоском:
– Ваше мужское начало, что Яном зовётся, сущности две составляет всего лишь: сунь-вынь и беги. Женское дело намного сложнее – рожать после встречи. Вот таковы существуют законы в стране нашей Инь.
Джору не стал спорить с женщиной, сам он рожать не пробовал и даже никогда не задумывался: зачем это бабы рожают? Хотя и подозревал, что исключительно с одной зловредной целью над мужиком поизмываться. А зачем ещё?
Иньястранка протянула смуглую ручку и погладила парня повыше колена, пониже пупка. Он машинально ударил её по руке, полагая измену. Потому что моментально изменился мир внутри и вокруг: тело его больше не думало о сохранности нелепой и никчёмной жизни хозяина, ненавидело и готово было убить на месте за то (Гессер аж язык прикусил), что хозяин не позволяет ему, телу, сделать неизбежное неотвратимым. Более глупый сразу бы сдался и не стал спорить, более умный – уступил после недлинного сопротивления, а юноша был не дурак, но и не глуп. Решил дело делать, только вот не знал – как.
Зато знала пленница. Она зашептала парню слова, смысла которых он не понимал, зато чувствовал их успокаивающую и возбуждающую силу, ощущая себя пылинкой, танцующей на луче и подчиняющейся законам земным и небесным.
А потом не осталось никаких мыслей. Что-то яростное рвалось из него наружу, высвобождаясь из долгого-долгого плена, и бился перекошенный алый рот женщины, выталкивая хриплые и нежные звуки, одобряя и проклиная, а жёлтое лицо розовело, приобретая цвет красного золота. Веки женщины были прикрыты, а потом широко распахнулись, но чёрные глаза не видели мира, а видели что-то иное, и закатились, как два чужих солнца, и звериный крик вырвался из её груди, разбудил его собственный крик, откликнувшийся, как эхо, на вызов. Крики сплелись и унеслись вверх, в небо, и закружились меж скал, скатываясь водопадами в ущелья и карабкаясь гибкими зелёными стеблями хмеля к вершинам, растекаясь по воде кольцами, а по земле расползаясь волнами – вверх-вниз, вверх-вниз…
Оглушённый, испуганный, осчастливленный и опустошённый, Гессер уснул. Во сне насмешники лешие нашептали на ухо, мол, украденную жену зовут Другмо, что значит «от верблюдицы рождённая». Наяву парень ни за что бы не поверил в такое имя, а во сне человек некритичен – Другмо так Другмо.
Очень скоро красавица стала откликаться на новое имя, не понимая насмешливой подоплёки, да и Гессер при свете дня забыл, что оно как сундук с двойным дном, не имя – кличка.
Караван с маленьким белым верблюжонком двигался неторопливо. На частых привалах Гессер занимался полюбившимся делом. Недаром говорится:
Другмо полюбила нового мужа после первой же. Костёр её страсти разгорелся с неистовой силой. Любовницей она была опытной, ничуть не хуже Булган, но знала совсем иную школу. Специальностью она овладела в объятиях старого мужа, которого с новым сравнивать всё равно как мерина с жеребцом. Что взять со старого? В теории Другмо оказалась крепко подкованной, да практики, жаль, мало имела. Новообретённый муж оказался неопытным любовником, зато нехватку знаний с лихвой покрывал энтузиазмом и нерастраченным пылом юности. Его свежие мозги легко впитывали и усваивали новое, неведомое. Уже на второй вечер он знал объятия: «взбираясь на крышу фанзы», «сплав ляна золота с серебром», «рисовая водка, разбавленная водами Янцзы» и «старое вино, влитое в новые мехи». Прелесть многообразия поз он освоил не сразу, поначалу не разбирал, ожидает супруга «лоно раскрытое, как раковина» или «лоно раскрытое, как пасть дракона», не отличал позу кобылы от позы верблюдицы, «лотос» от «лепестка лотоса», способу «брать рис палочками» предпочитал варварский «хоть ложкой хлебай». Но постепенно освоился, полюбил «загонять гвоздь подороже» и «выдирать гвоздь клещами», «свиток» и «двойной свиток», «совокупление с колодой», «подвешивание синяков», «сбивание цен на ярмарке Хунси» и «пучок в базарный день»; к «отрицательному балансу» ещё и добавил свои «авось» и «небось», неистовствовал, когда Другмо исполняла «Вспоминаю, как на флейте играла».
На второй день путешествия по таёжным горам Гессер наткнулся на хорошую гончарную глину и мигом слепил котёл. Не больно-то казистый, кривобокий: для круглого нужен гончарный круг, да где ж его взять? Закалил его на костре, чтобы было в чем похлёбку наварить или укрепляющий силы горячий напиток вскипятить.
На третий день они въехали в необъятных просторов малинник и остановились полакомиться. Джору отошёл от своей красавицы, но знал, что та неподалёку, слышал её кошачье мурлыканье, которое в стране Инь песней зовётся: «Мяо-няо-ляо, тао-као-тум! Сяо-чао-вао, вяо-лунь-юм-юм!» Неожиданно мурлыканье сменилось визгом кошки, которой наступили на хвост. Гессера подбросило. Кто-то обижает его возлюбленную!
Он выхватил очир и помчался на визг, ломая хрупкие колючие кусты. Ничего страшного не случилось, просто Другмо наткнулась на огромного бурого медведя, который тоже лакомился малиной, жуя её вместе с кустами, а теперь смотрел круглыми удивлёнными глазами на непривычного вида желтоскулую бабу, при этом мотал башкой, словно спрашивал: «Дура, что ли?» Супругу стало обидно, за свою женщину, вовсе даже она не дура, просто по-местному пока плохо разговаривает и медведей, наверное, никогда в жизни не видела. От обиды он запустил очир в стоящего дыбом медведя и тут же очухался: «Что я делаю? Зачем обижать таёжного начальника, друга леших? Он нас не трогает, настроен мирно, у нас и у него еды навалом, если же его прикончить, то мясо девать будет некуда, зря протухнет. И шкура у него невыходная, лезет клочьями, потому что медведь готовится к зиме, начинает линять, менять летнюю шерсть на зимнюю». Все эти мысли пронеслись в голове таёжника за те полтора удара сердца, пока очир летел. А
