почти до одной атмосферы.
Долго-долго смотрела Эхе на сотворённый мир: как быки бодаются, как собаки склещились. С трудом оторвала взгляд и окинула взором космос, гадая, за что зацепить ручку котелка. Углядела Золотой Кол, на него и повесила. Кол, правда, торчал чуть выше, чем надо, перевёрнутый котелок покачивался, сквозь щели под медный свод врывался неземной свет.
На земле особенно-то разглядывать было нечего. Собаки питались скотом, скот – зеленью. При этом все плодились и размножались. В середине мира шёл дождь, по периметру, где сквозило, превращающийся в снег. Улгеню это зрелище вскоре надоело, и он опять лягушкой скакнул под бочок супруги Улген. Дзаячи тоже куда-то исчез. Эхе-бурхан осталась одна. Чем заняться? Она до того наловчилась рожать, что ненароком родила табак и трубку. Зажала её в зубах и беспокойно заозиралась: у кого бы прикурить? Прикурила у Солнца. Так и познакомились.
– Девушка, а как вас зовут? – лучезарно улыбаясь, спросил Ярило, он же – Большая Звезда, он же – Пересвет.
– Эхе, – зарделась богиня, гордо демонстрируя материнскую дыру.
– Эхе-хе, – закряхтел Пересвет. – Придётся трахнуться.
– Обо что? – не поняла Эхе.
– Об меня, – пояснил Пересвет. – Да так, чтобы искры полетели.
– А это не больно? – спросила всеобщая мать.
– Зато приятно, – успокоил Ярило.
– Тогда давай трахаться, – согласилась богиня и сдуру засветила светилу в глаз.
У богатыря аж глаза из орбит полезли. Орбиты он на глазок окрестил так: Меркурий, Венера, Марс…
– Правильно трахнула? – спросила Эхе.
– Так, да не так, – сказал Пересвет, проморгавшись. Затем ухватил её за грудь так, что образовались титьки, и из них брызнуло молоко, слипаясь во Млечный Путь.
– А дальше что? – не унималась любопытная богиня.
– А дальше вмажем и возляжем, – объяснил Пересвет, валя её на квадратную постель, на зелёную мураву.
Сверху он надвинул медный котелок-небо, чтобы никто советами не мучил. Из загашника Пересвет извлёк «Солнечного», шумно отхлебнул и протянул горячей бабе. Потом снял штаны и показал ей протуберанец. А в это время (тьфу ты! когда же оно, наконец, появится?) сверху к прозрачной заслонке прилип единственным глазом холодный от бешенства соперник, кривой Месяц.
– А дальше? – спросила Эхе.
– А дальше – больше, – пояснил Пересвет, и его протуберанец увеличился ровно в несколько раз.
Всеобщая мать упёрлась одной пяткой в будущий Тихий океан, а второй – в Атлантический, прислушиваясь, как протуберанец проникает в её плоть. В страсти она пропахала глубокие борозды, в которые и потекли отделившиеся от тверди воды. Что-то забилось внутри Эхе-бурхан, она на миг выдернула протуберанец и родила дочерей, сцепившихся так, что казались единым в двух лицах существом: Ухин Хару («деву чёрного неба») и Цаган Дар-эке («белую тару, звёздочку»). Так родилось Время. И с тех пор уже БЫЛО.
К сожалению, состояло оно из двух баб, которые поссорились ещё до рождения и НАВЕЧНО из-за пустяковой проблемы: что лучше – чёрное или белое? При этом Дара твердила, что времени совсем нет, а Ухин спорила, что его девать некуда. Небо-замигало, становясь то тёмным, то светлым, у Эхе зарябило в глазах. Она их зажмурила, вернула протуберанец в материнскую дыру и сладостно вздрогнула, отчего Ухин с Дарой отлетели на Север.
Там тёмная Ухин немедленно оторвала всё чёрное от белого, да так неровно, что на самом северном Севере образовались белые медведи с чёрными глазами и носами, а на южном Юге чёрно-белые пингвины с косо оборванными крыльями (летать и не пытались). Светлой Таре стало жалко пингвинов. Она заплакала, отвлеклась от битвы и получила такого пинка, что до самого южного Юга летела, кувыркаясь и орошая путь слезами. Неистовая Ухин ринулась в погоню, поскользнулась на застывших слезах и врезалась в горизонт, окрасив его кровью. Дара в страхе бежала на Север, а тёмная сестра примерно полгода (пол- оборота квадратной Улген на оси супруга) приходила в себя. Очухавшись, бросилась на позиции Дары- Цаганки, но опять окрасила горизонт собственной кровью. Так на северном Севере и южном Юге установился режим смены дня ночью.
Эхе, вернув возлюбленный протуберанец, по-бабьи необоснованно заявила Пересвету:
– Время пошло!
– Куда? – не понял богатырь и выпустил второй протуберанец.
– Да не туда же! – возмутилась было мать-богиня, но испытала двойной оргазм. – Ух!
Это из неё выпала бабушка будущих землян.
– Нарекаю тебя Манзан Гурме, что значит «слаще некуда»! – решила Эхе, закатывая глаза, и отбросила дочь в сторону, с тех пор прозванную закатной.
Утомлённая неземной связью, родительница всего уснула и не слышала, как Пересвет покинул её, а на его место тут же взгромоздился кривой, как сабля, Перетьма-Месяц.
– А дальше? – спросила его сонная Эхе.
– А дальше яйца мешают, – грубо буркнул Месяц и тут же завопил от боли, потому что изнутри богини кто-то цапнул его за кривой рог. И не просто укусил, а отчекрыжил чуть ли не под самый корешок. Это шла на свет вторая бабушка – злая Маяс Хара.
– Интересно, чья это? – удивилась мать-богиня при виде лысой, морщинистой, но очень зубастой новорождённой.
– Моя-с харя, – признал дочь кривой Месяц, не задумываясь, что за минутное удовольствие придётся теперь веки вечные расплачиваться редкоземельными элементами таблицы Менделеева – платить алименты.
– Да будет так! – провозгласила Эхе и нарекла дочь Маяс Харой, отшвыривая в сторону восхода плод своей похоти. Ухватила Перетьму-Месяца за второй рог и принялась им пользоваться как вибромассажёром.
Маяс Хара почувствовала в себе мужское начало (или конец) и выплюнула его прямо в ладошку старшей сестры. Манзан Гурме очнулась от потрясения рождением на свет и принялась во все глаза озирать мир. Взору открылось, что вытворяют Эхе с Месяцем. Подражая старшим, она набросилась на злую Хару, разя женское начало мужским концом, зажатым в кулаке. От чудовищного трения огрызок Перетьмы смылился, и, когда он растаял, как лунный свет, Маяс сомкнула срамные губы и выплюнула младенца мужского пола, выкрикнув вслед:
– Пока!
Мужчина-младенец толком не расслышал напутствия и стал прозываться Пахан.
Хара, желая продолжения, ухватила сладкую Гурме за уши и впилась срамными губами в её алый ротик. Манзан ткнулась в бородатый лик и высунула язык. Маяс замяукала от наслаждения, отпустила уши старшей сестры и явила миру второго младенца. На сей раз – женского пола.
– Какого – тьфу! – ты… я? – отплёвывалась Гурме.
Глуховатый Пахан опять толком не расслышал, рассудил, что имя сестры – Туя, и так стремительно бросился на неё, что расплющил лица себе и женщине-младенцу. От удара глаза их растеклись к вискам узкими щёлочками. Пахан подражал прародителям и приговаривал:
– А по мне, что Тую, что этую.
Туя, что в переводе означает «луч света Дары в тёмном царстве Ухин», закричала, чтобы Пахан немедленно вынул протуберанец, а то ей «рожать некуда».
– А родишь мне сына? – спросил Пахан.
– Держи карман шире! – велела Туя.
Брат охлопал себя в поисках: карманов, но не нашёл ни одного. Где уж там, когда ни штанов, ни даже трусов на нём не было. Пахан принялся ползать по земле, надеясь нашарить хоть какие штаны: длинные или короткие, джинсы или шаровары, – покрой не важен, лишь бы карманы нашлись. Не отыскав даже набедренной повязки, выкопал ямку и велел сестре:
