– Колокольчик, мама, речь хорошо передаёт, внятно, только ничего не показывает. Мы на Краснобровой поляне.
– Какой колокольчик? – удивилась Булган.
– Твой голос звучит из серебряного колокольчика, который висит на шее моего коня Огонька. А мой голос слышен откуда?
– Доносится прямо у меня в голове. Ага, Сотон вернулся, ко мне под одеяло лезет! Разговор кончаю! Сотончик! Как твои бубенчики? Вот они – динь-динь! А колокольчик? Ма-аленький, вя-аленький! Дай-ка я его… – Слова эти явно предназначались мужчине, взошедшему на ложе к женщине, а вовсе не любимому чаду; хорошему сыну подслушивать такие речи не полагается.
Гессер и не стал. Он вспомнил о Другмо, по которой сильно соскучился, и бегом вернулся на пихтовое ложе. Издали разглядел светящий ему в ночи «бамбуковый фонарик из красного шёлка», и его нефритовый стебель напрягся. Другмо раскрыла «тысячу чар», забывая «тысячу скорбей». Нефритовый стебель слегка помедлил у драгоценного входа в Киноварные ворота, пока взгляд мужчины блуждал по женскому телу от раскосых глаз до Золотой ложбинки, а пальцы ласкали её Драгоценную башню. Алая пещера Другмо увлажнилась, и Гессер начал двигать Янским жалом, который соприкасался с Золотой ложбинкой и Нефритовыми фибрами, покачиваясь из стороны в сторону на подступах к Августейшему павильону, и наконец остановился у одной из сторон Драгоценной башни…
Любовники уснули в объятиях друг друга, и снова Гессера разбудил звон колокольчика. Он поднялся, теперь уже уверенно направился к Огоньку и склонился к конской шее. Ухватил левой рукой колокольчик и поднёс его раструб к губам. Колокольчик был крошечным, и губы не входили в отверстие.
– Мало! – огорченно сказал Гессер.
– Да, сынок, – тут же откликнулась мама.
– Ты меня звала?
– Да, я же ничего не успела тебе рассказать. Пришёл Сотон, и я ласкала его, чтобы выведать планы. Сейчас он спит как убитый и до утра не проснётся. Уж я его измотала, ручкой-ножкой не колышет. Мама у тебя умная, знает, как ласками усыпить мужчину. До утренней звезды могу спокойно разговаривать с тобой, он не услышит.
– Да что случилось-то? Почему нужно что-то скрывать от дяди Сотона?
– Джорик, знай: твой любимый дядя повязан с убийцами отца твоего, полковника Чона. А теперь сговорился со старым тройником. С утра Забадай с Сордоном и Долбоном отправятся искать тебя и твою красавицу жену на Краснобровой поляне. Они попробуют изрубить вас топорами или мечами, если отыщут своё боевое оружие. Мечи, поди, внуки давно на игрушки извели, либо сами же их у кузнецов на орала перековали.
– Мамочка, но почему любимый дядюшка задумал худое?
– Власть, сынок, – это страшная сила. После смерти Чоны Сотон назвал себя ханом, и ему это нравится. Спорить с ним не стали – хоть хан, хоть пахан. Но теперь ты домой возвращаешься, а титул хана положен тебе – сыну полковника, его наследнику.
Гессер от волнения снова попытался всунуть губы в раструб колокольчика и опять остался недоволен крошечностью отверстия.
– Мало!
– Слушаю, сынок.
– Мама, как ты меня слышишь?
– Твой голос звучит у меня в голове, как у вещуна. Словно бы я с тобой разговариваю мысленно.
– А отвечаешь тоже мысленно? – выпытывал сын технические данные волшебного прибора для общения без звуковых труб.
– Нет, Джорик, это вещуны мысленно общаются, а я тебе вслух отвечаю. Потому-то, когда Сотон ко мне на ложе взошёл, и не могла наш разговор продолжать. Оттого и не успела рассказать в подробности о грозящей вам с красавицей женой опасности… Как её зовут, кстати?
– Другмо, – прямодушно ответил Гессер.
Булган на другом конце беспроволочной (быстрой, без проволочек) связи рассмеялась звонче серебристого колокольчика.
– Это она сам» тебе так сказала? – хохотала Булган.
– В общем-то, нет, – смущённо признался сын. – И сам не знаю, откуда взялось имя. Как-то так послышалось, из воздуха появилось…
– И ты не знаешь, что оно означает?
– Нет, мама. Неужели что-то ужасное?
– Не знаю, с какой стороны посмотреть. На языке леших Другмо значит «от верблюдицы рождённая». Откуда взялась верблюдица?
– Верблюдицу я у желтопузого Сяо угнал.
– Это ты молодец, богатур Джору, И кого же родила верблюдица? Надеюсь, не Другмо?
– Конечно нет. Светлая верблюдица родила белого верблюжонка. А Другмо, мою возлюбленную, я у того же Сяо умыкнул.
– Ещё раз хвалю. Ох как хочется увидеть невестку! Если спасётесь от опасности, то мы с ней заживём душа в душу. Раз ты её, сынуля, любишь, то и я стану. Научу такому, такому… Только всё равно смешно – Другмо, ха-ха-ха!
– Мама, а откуда ты знаешь язык леших?
– Я, Джорик, много лет живу в Тункинской котловине. А что леших тут в изобилии, ты, наверное, и сам знаешь. Лесунок встречал?
– Как не встретить. Жъооб встречал…
– Знаю я её, – сказала Булган. – Она вроде опекунши нашего ханства. Но про то в другой раз… И с лешими-соседушками встречалась, бывали дни весёлые, гуляла, молода, – вдруг запела мать.
Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.
Гессер испугался, что песней она разбудит Сотона, и вновь ткнулся в раструб колокольчика;
– Мало!
Мамаша мгновенно прервала пение.
– Чего, сынуля? – взволнованно, будто в испуге за Джору, спросила она,
– Другмо уже привыкла к своему имени. Она не знает, что это «рождённая от верблюдицы». Ты ей не говори, а то она на меня обидится. А я её обижать не хочу – у неё такая Алая пещера и Золотая ложбинка, такие Киноварные ворота и Драгоценная башня…
– Это Другмо тебя таким красивым словам научила?
– Да, мама,
– Замечательная, сынок, тебе жена досталась. Чувствую, мы с ней сойдёмся. И другое чувствую: не только я её могу чему-то научить, но и она сама тоже окажется достойным учителем… А насчёт верблюдицы я не проболтаюсь, клянусь мятой.
– Почему мятой?
– В, другой раз объясню, Другмо – всё равно красивое имя.
– А другие чонавцы не проболтаются, не обидят девчонку? – продолжал беспокоиться молодожён.
– Про других не думай. Пожалуй, я одна такая умная, что язык леших выучила. Мужики, кажется, два слова только и знают; «брызжжи дръинк» – бражки дай. А бабы выучили побольше, но в основном всякую похабщину да названия грибов и ягод. Приходится зазубривать, иначе не расспросить, где рыжики уродились или брусника поспела. Так что лешачьей насмешки чонавцы не поймут.
– Вот и ладно, – облегчённо сказал сын. – Значит, это лешие, шутники косматые, такое имя мне во сне в уши нашептали. Вот поймаю одного, шубу ему наоборот застегну, будет знать, когда в родном лесу заблудится.
– Сынок, – окликнула Булган, – ты про опасность грозящую не забыл? Придут Забадай с дружками, ты
