Толстой Алексей Николаевич
Завещание Афанасия Ивановича
Алексей Николаевич ТОЛСТОЙ
Завещание Афанасия Ивановича
Рассказ
Был праздничный день середины мая. По главной улице областного города под зацветающими акациями двигалась вниз и вверх, куда хватал глаз, непролазная толпа. Все молодые, юношеские, полудетские лица. Легонькие платьица, стриженые волосы, непокрытые кудри, раскрытые воротники, - смех, толчея у оконных выставок, теснота на скамейках под деревьями, свистки милиционеров, звонки трамваев, и всюду, где тесно, - вихрастые, большеголовые беспризорные мальчишки, как черти вымазанные сажей.
Южное солнце заливало предвечерним зноем улицу и толпу. Город гудел и шумел, как облепленный мухами чан с бродящим вином.
На балконе ресторана, над улицей, окончив обед, сидели двое. Один молчал, облокотясь о балюстраду; его лицо было заслонено лапчатым листом пальмы. Другой разговаривал, - это был круглолицый и жаркоглазый казак с длинным шрамом от сабельного удара на обритой голове.
- Что делается, что делается! - говорил он, глядя вниз. - Народу девать некуда. И все ведь идут рука в руку, в глазах - месяц май. Девчонкам по четырнадцати лет, женских признаков никаких, а уже готова: хоть пчелы по ней ползай... Наш город по этой части первый в Союзе. Не то что культотдел - постовые милиционеры за голову хватаются. Ну, и весна... А поглядеть бы вам, что тут делалось семь лет назад... И немцы побывали, и англичане, и французы. Перевороты, восстания, уличные бои, эвакуации. Видите - на углу телеграфный столб? На нем четыре моих друга на ветру качались. То здесь второй Питер: гуляют генералы, дамы в соболях, тонные юнкера, в кофейнях - бритые морды спекулянтов. А то - тра-та-та-та, пулеметы, и оттуда - сверху - красная кавалерия, - искры из-под копыт...
- Ишь ты! - он перегнулся через балюстраду. - Ну, прямо-таки идут и целуются... Молодость, молодость... Одно в ней плохо - память у ней коротка, помнить ничего не хотят... Гляди, как затрясла кудрями, хохочет... И причина смеха, наверное, самая пустая... А сказать ей: смеешься, касатка, а мы кровью истекали, мы не смеялись... Ей-то что... Вот она, жизнь.
Он постучал по пустой бутылке. Принесли холодного пива. Он жадно выпил полный стакан. Закурил. Изломал, искрошил спичку.
- Легко сказать - хозяйственный фронт... Им легко гулять в тоненьких чулочках. Через неделю - акация зацветет, - вот-то будет весело... А тем, кто семь лет с коня не слезал, много сложнее. Поверите, иногда сижу так, гляжу, - и проступают сквозь толпу на асфальте лужи крови. Дурак тот, кто скажет, что ее дождем смыло. У обезьян памяти нет, так они и кушают друг у друга дерьмо из-под хвоста. Нет... Под каждым этим окошком, - он указал коротким крепким пальцем на витрины универсального магазина, - под каждым зарыт герой. Чудно, а так пришлось. Мне бы в девятнадцатом году сказали, чтобы я вышел в цепь под деникинские пулеметы за лозунг 'снижение цен на трикотаж'... Тут же бы этого лозунгщика уложил, дыхнуть не дал... Головой под облака ходили... Вы мне не возражайте, все возражения знаю. И сам скажу еще: революция - это все равно как заряд энергии, вбитый в народ... Не растрата, но именно - биллион киловатт... И теперь она раскручивается... Костры, зарева потухли, горят шестнадцатисвечовые лампочки... Все правильно, все в порядке... Вешай, боец, шашку на гвоздь... А почему все-таки горечь? Почему жарко, когда вспомнишь былое? Вот я крикну вниз: 'Братишки, кто из вас станет за двадцать шагов, я буду стрелять?..' ...Не об заклад, а так, на геройство... (Закинув круглое лицо, надув шею, он засмеялся весело.) А мы, случалось, стаивали... Уж, конечно, не из-за того, что жизнь не дорога: жизнь нам тогда, может, еще дороже казалась, - а дороже жизни картинно стать: стреляй, не моргну... Ну, и спирт тут, само собой, имел действие...
Он вдруг перегнулся с балкона и крикнул:
- Афанасий Иванович!
Но за гулом толпы голос его не долетел до того, кого он звал: в толпе двигался кряжистый человек без картуза, русоволосый, причесанный на пробор. Он шел с портфелем, тяжело ступая. Коричневый френч его с двумя орденами Красного Знамени был расстегнут. Горбоносое красивое лицо с подстриженными усами казалось лениво-мрачным. Вот кто-то поклонился ему он поднял стальные страшноватые глаза, ответил без улыбки на поклон. Остановился у газетного киоска, и плечи его, казалось, заслонили и продавца, и киоск...
- Э, жалко - не слышит... Знаете, кто такой? Афанасий Иванович. Ну да, сам Афанасий Иванович...
Тогда сидевший за пальмовым листом живо обернулся, чтобы посмотреть на этого легендарного человека... Так было бы, если кому-нибудь вдруг указали на улице: 'Смотри-ка, вон с портфелем идет, рябоватый, - так то Степан Тимофеевич Разин...' Купив газету, Афанасий Иванович повернул за угол и скрылся в толпе...
- Служит сейчас в деткомиссии. Сильный человек - командовал Железной дивизией, сам много раз рубился в конных боях, теперь вихрястых чертенят вытаскивает за вихры прямо-таки из-под вагонов, многих прямо-таки спас, в люди вывел... А все-таки не могу привыкнуть: Афанасий Иванович - и с портфелем... Да... А скольких уж и нет среди нас...
Рассказчик на минуту поник головой, перебирая в памяти погибших командиров, убитых товарищей... В вечернем сумраке, спускающемся на город, они прошли перед его взором суровой вереницей...
- Спросите, многие ли помнят товарищей Подтелкова и Кривошлыкова? А это были несокрушимые революционеры. В самом начале, - не забудьте восемнадцатый год, когда советское дело висело на паутине, у нас на юге в него почти никто и не верил, - подняли они казацкую бедноту. А беднота наша кругом в долгу, как в шелку, у богатых станичников, и этой кабале конца не видно. Многие пошли за ними. Пошумели в станичных советах. Но продержались мы недолго: Ростов заняли немцы, в Новочеркасске станичники посадили атаманом Краснова, блестящего кавалера и личного друга императора Вильгельма. За это обстоятельство ему, главное, и дали пернач. На Кубани победоносно шел Деникин. Коммунары - кто убит, кто сел в подполье, кто бежал на Терек. Остался один председатель ревкома товарищ Подтелков... да с ним секретарь Кривошлыков, да нас, верных казаков, сто сабель. Подтелков повел нас в степи - поднимать станицы, - была надежда, что не все же казачество продало волю за немецкий порядок и генеральскую власть.
Помню, вошли мы - отряд в сто сабель - в станицу Краснокитскую. Казаки, - донес нам разведчик, - все в степи, на работах; по хатам - одни старики, казачки да дети. Сначала, - завидели наш отряд, - стали выбегать из хат кто с косой, кто с вилами... А мы подходим против солнца. Кривошлыкова трясла лихорадка, везли его на тачанке. Входим в станицу. Смотрят на нас дико, молчат. Подтелков, - видали его фотографию? высокий, худощавый, с длинными усами, - говорит с коня: 'Станичники, здравствуйте! Что смотрите волками? Свои, чай, не кадеты. Пустите нас на постой. Утром устроим митинг'. Старики посовещались, говорят: 'Пустим, если заплатишь за постой. Тогда - слезай'... Не понравился мне, помню, один: взъерошенный весь, стоит с пешней, старик, черный лицом, как земля, глядит дико... Мы спешились, убрали коней, пошли по хатам. А еще не совсем темно, и - гляжу - на буграх мелькают всадники. Я подошел к Подтелкову и говорю: 'Товарищ, не нравится мне здесь, как бы не вышло чего злого'. Он смеется. 'Злее смерти ничего не будет, а идти нам некуда, кони устали: если у них здесь засада - все равно в степи догонят'.
Выставили охранение. Поужинали. Легли спать. Ну, конечно, в пятом часу, как это у казаков полагается, - стрельба, ночной налет. Я выскочил и - к коню, а коня уж нет, - старик угнал. По улицам бегут наши, пальба, крики. Смотрим - со всех сторон тучи всадников... Несколько станиц собралось брать коммунаров. Кричат: 'Сдавайся, не тронем...' И ведут Подтелкова, руки у него скручены за спиной. Мы - пешие, кто без штанов, кто впопыхах без винтовки. Окружили. Начались переговоры, чтобы не драться и нам положить оружие. Я заплакал, отстегнул шашку, бросил. До сих пор горько вспомнить... И подходит ко мне тогда дикий старик: 'Я, - говорит, тебя узнал, Семен. Ты из станицы Атаманской, ходишь по батракам, и конь у тебя на войну взятый в долг, у станичника Павленкова, и долга ты ему по сей поры не заплатил, и землишку твою арендует тот же Павленков, а ты у него денег перебрал столько, что тебе теперь одно остается - красную звезду на лоб...' Старик сказал, значит, да развернется, как ударит меня кулаком в это место, - я зашатался.
Тут нас разбили на партии человек по двадцать и повели из станицы на хутор Пономарев. Кругом - толпища, пешие старики с трудовым оружием, бабы, ребятишки. Нашли лютых врагов!.. Эх!.. У меня кровь шла из носа, и чуть что - я валился, меня шибко не трогали. А других били. Ах, как били! Станичники все пьяные. Тут же крутятся агитаторы, переодетое офицерье казачье. Их в то время много скрывалось по
