глубину сада. 'Ах, я дурак! - твердил он бессознательно. - Я ее испугал. Надо было тише, словами разбудить. Ах, я скотина неловкая!' Он остановился и прислушался: сторож через калитку прошел в сад, волоча палку по песчаной дорожке. Надо было спрятаться. Он спустился к пруду. Лягушки торопливо, заставляя его вздрагивать, побултыкали из-под ног его в воду. Здесь, несмотря на промоченные ноги, он сел на корточки и стал припоминать всё, что он делал: как он перелез через забор, искал ее окно и, наконец, увидал белую тень; как несколько раз, прислушиваясь к малейшему шороху, он подходил и отходил от окна; как то ему казалось несомненно, что она с досадой на его медлительность ожидает его, то казалось, что это невозможно, чтобы она так легко решилась на свидание; как, наконец, предполагая, что она только от конфузливости уездной барышни притворяется, что спит, он решительно подошел и увидал ясно ее положение, но тут вдруг почему-то убежал опрометью назад и, только сильно устыдив трусостью самого себя, подошел к ней смело и тронул ее за руку. Сторож снова крякнул и, скрипнув калиткой, вышел из саду. Окно барышниной комнаты захлопнулось и заставилось ставешком изнутри. Графу это был ужасно досадно видеть. Он бы дорого дал, чтобы только можно было начать опять всё сначала: уж теперь бы он не поступил так глупо... 'А чудесная барышня! Свеженькая какая! Просто прелесть! И так прозевал... Глупая скотина я!' Притом спать уже ему не хотелось, и он решительными шагами раздосадованного человека пошел наудачу вперед по дорожке крытой липовой аллеи. И тут и для него эта ночь приносила свои миротворные дары какой-то успокоительной грусти и потребности любви. Глинистая, кой-где с пробивающейся травкой или сухой веткой, дорожка освещалась кружками, сквозь густую листву лип, прямыми бледными лучами месяца. Какой-нибудь загнутый сук, как обросший белым мхом, освещался сбоку. Листья, серебрясь, шептались изредка. В доме потухли огни, замолкли все звуки; только соловей наполнял собой, казалось, всё необъятное, молчаливое и светлое пространство. 'Боже, какая ночь! Какая чудная ночь! - думал граф, вдыхая в себя пахучую свежесть сада. - Чего-то жалко. Как будто недоволен и собой, и другими, и всей жизнью недоволен. А славная, милая девочка. Может быть, она точно огорчилась...' Тут мечты его перемешались, он воображал себя в этом саду вместе с уездной барышней в различных, самых странных положениях; потом роль барышни заняла его любезная Мина. 'Экой я дурак! Надо было просто ее схватить за талию и поцаловать'. И с этим раскаянием граф вернулся в комнату. Корнет не спал еще. Он тотчас повернулся на постели лицом к графу. - Ты не спишь? - спросил граф. - Нет. - Рассказать тебе, что было? - Ну? - Нет, лучше не рассказывать... или расскажу. Подожми ноги. И граф, махнув уже мысленно рукой на прозеванную им интрижку, с оживленною улыбкой подсел на постель товарища. - Можешь себе представить, что ведь барышня эта мне назначила rendez-vous! 3 - Что ты говоришь? - вскрикнул Полозов, вскакивая с постели. - Ну, слушай. - Да как же? Когда же? Не может быть! - А вот, пока вы считали преферанс, она мне сказала, что будет ночью сидеть у окна, и что в окно можно влезть. Вот что значит практический человек! Покуда вы там с старухой считали, я это дельце обделал. Да ведь ты слышал, она при тебе даже сказала, что она будет сидеть нынче у окна, на пруд смотреть. - Да, это она так сказала. - Вот то-то я и не знаю, нечаянно или нет она это сказала. Может быть, и точно она еще не хотела сразу, только было похоже на то. Вышла-то странная штука. Я дураком совсем поступил! - прибавил он, презрительно улыбаясь на себя. - Да что же? Где ты был? Граф, исключая своих нерешительных неоднократных подступов, рассказал всё, как было. - Я сам испортил: надо было смелее. Закричала и убежала от окошка. - Так она закричала и убежала, - сказал корнет с неловкой улыбкой, отвечая на улыбку графа, имевшую на него такое долгое и сильное влияние. - Да. Ну, теперь спать пора. Корнет повернулся опять спиной к двери и молча полежал минут десять. Бог знает, что делалось у него в душе; но когда он повернулся снова, лицо его выражало страдание и решительность. - Граф Турбин! - сказал он прерывистым голосом. - Что ты, бредишь или нет? - спокойно отозвался граф. - Что, корнет Полозов? - Граф Турбин! Вы подлец! - крикнул Полозов и вскочил с постели.
XVI.
На другой день эскадрон выступил. Офицеры не видали хозяев и не простились с ними. Между собой они тоже не говорили. По приходе на первую дневку предположено было драться. Но ротмистр Шульц, добрый товарищ, отличнейший ездок, любимый всеми в полку и выбранный графом в секунданты, так успел уладить это дело, что не только не дрались, но никто в полку не знал об этом обстоятельстве, и даже Турбин и Полозов хотя не в прежних дружеских отношениях, но остались на 'ты' и встречались за обедами и за партиями.
11 апреля 1856 г.
1 [они израсходуются для того, чтобы принять нас.] 2 [Прошу вас, господа!] 3 [свиданье!]
