больше с того и скучаю, что зачем, мол, за брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно. Авдеев помолчал. - Аль покурим опять? - спросил Авдеев. - Ну что ж, налаживай! Но курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге. Панов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и третий - Бондаренко. - А я, братцы, какой сон видел... Авдеев шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие шаги людей, обутых не в сапоги, приближались. Все явственнее и явственнее слышалось в темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор на том особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы. Солдаты теперь не только слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете между деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше. Когда тени поравнялись с солдатами, Панов, с ружьем на руку, вместе с своими двумя товарищами выступил на дорогу. - Кто идет? - крикнул он. - Чечен мирная, - заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо. [35] Тот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не было оружия. - Лазутчик. Значит - к полковому, - сказал Панов, объясняя своим товарищам. - Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата. - Ладно, ладно, сведем, - сказал Панов. - Что ж, веди, что ли, ты с Бондаренкой, - обратился он к Авдееву, - а сдашь дежурному, приходи опять. Смотри, - сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь эти гололобые - ловкачи. - А что это? - сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон. - Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш! Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись на свое место. - И черт их носит по ночам! - сказал Никитин. - Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он и, раскатав шинель, надел и сел к дереву. Часа через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой. - Что же, сдали? - спросил Панов. - Сдали. А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев. - Ей-богу! Я с ними как разговорился. - Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин. - Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? Бар, говорит. - Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит. - Так разговорились хорошо. Хорошие ребята. - Как же, хорошие, - сказал Никитин, - попадись ему только один на один, он тебе требуху выпустит. - Должно, скоро светать будет, - сказал Панов. - Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь. И солдаты опять затихли.
[36]
III
В окнах казарм и солдатских домиков давно уже было темно, но в одном из лучших домов крепости светились еще все окна. Дом этот занимал полковой командир Куринского полка, сын главнокомандующего, флигель-адъютант князь Семен Михайлович Воронцов. Воронцов жил с женой, Марьей Васильевной, знаменитой петербургской красавицей, и жил в маленькой кавказской крепости роскошно, как никто никогда не жил здесь. Воронцову, и в особенности его жене, казалось, что они живут здесь не только скромной, но исполненной лишений жизнью; здешних же жителей жизнь эта удивляла своей необыкновенной роскошью. Теперь, в двенадцать часов ночи, в большой гостиной, с ковром во всю комнату, с опущенными тяжелыми портьерами, за ломберным столом, освещенным четырьмя свечами, сидели хозяева с гостями и играли в карты. Один из играющих был сам хозяин, длиннолицый белокурый полковник с флигель-адъютантскими вензелями и аксельбантами, Воронцов; партнером его был кандидат Петербургского университета, недавно выписанный княгиней Воронцовой учитель для ее маленького сына от первого мужа, лохматый юноша угрюмого вида. Против них играли два офицера: один - широколицый, румяный, перешедший из гвардии, ротный командир Полторацкий, и, очень прямо сидевший, с холодным выражением красивого лица, полковой адъютант. Сама княгиня Марья Васильевна, крупная, большеглазая, чернобровая красавица, сидела подле Полторацкого, касаясь его ног своим кринолином и заглядывая ему в карты. И в ее словах, и в ее взглядах, и улыбке, и во всех движениях ее тела, и в духах, которыми от нее пахло, было то, что доводило Полторацкого до забвения всего, кроме сознания ее близости, и он делал ошибку за ошибкой, все более и более раздражая своего партнера. - Нет, это невозможно! Опять просолил туза! - весь покраснев, проговорил адъютант, когда Полторацкий скинул туза. [37] Полторацкий, точно проснувшись, не понимая глядел своими добрыми, широко расставленными черными глазами на недовольного адъютанта. - Ну простите его! - улыбаясь, сказала Марья Васильевна. - Видите, я вам говорила, - обратилась она к Полторацкому. - Да вы совсем не то говорили, - улыбаясь, сказал Полторацкий. - Разве не то? - сказала она и также улыбнулась. И эта ответная улыбка так страшно взволновала и обрадовала Полторацкого, что он багрово покраснел и, схватив карты, стал мешать их. - Не тебе мешать, - строго сказал адъютант и стал своей белой, с перстнем, рукой сдавать карты, так, как будто он только хотел поскорее избавиться от них. В гостиную вошел камердинер князя и доложил, что князя требует дежурный. - Извините, господа, - сказал Воронцов, с английским акцентом говоря по-русски. - Ты за меня. Marie, сядешь. - Согласны? - спросила княгиня, быстро и легко вставая во весь свой высокий рост, шурша шелком и улыбаясь своей сияющей улыбкой счастливой женщины. - Я всегда на все согласен, - сказал адъютант, очень довольный тем, что против него играет теперь совершенно не умеющая играть княгиня. Полторацкий же только развел руками, улыбаясь. Роббер кончался, когда князь вернулся в гостиную. Он пришел особенно веселый и возбужденный. - Знаете, что я вам предложу? - Ну? - Выпьемте шампанского. - На это я всегда готов, - сказал Полторацкий. - Что же, это очень приятно, - сказал адъютант. - Василий! подайте, - сказал князь. - Зачем тебя звали? - спросила Марья Васильевна. - Был дежурный и еще один человек. - Кто? Что? - поспешно спросила Марья Васильевна. [38] - Не могу сказать, - пожав плечами, сказал Воронцов. - Не можешь сказать, - повторила Марья Васильевна. - Это мы увидим. Принесли шампанского. Гости выпили по стакану и, окончив игру и разочтясь, стали прощаться. - Ваша рота завтра назначена в лес? - спросил князь Полторацкого. - Моя. А что? - Так мы увидимся завтра с вами, - сказал князь, слегка улыбаясь. - Очень рад, - сказал Полторацкий, хорошенько не понимая того, что ему говорил Воронцов, и озабоченный только тем, как он сейчас пожмет большую белую руку Марьи Васильевны. Марья Васильевна, как всегда, не только крепко пожала, но и сильно тряхнула руку Полторацкого. И еще раз напомнив ему его ошибку, когда он пошел с бубен, она улыбнулась ему, как показалось Полторацкому, прелестной, ласковой и значительной улыбкой. Полторацкий шел домой в том восторженном настроении, которое могут понимать только люди, как он, выросшие и воспитанные в свете, когда они, после месяцев уединенной военной жизни, вновь встречают женщину из своего прежнего круга. Да еще такую женщину, как княгиня Воронцова. Подойдя к домику, в котором он жил с товарищем, он толкнул входную дверь, но дверь была заперта. Он стукнул. Дверь не отпиралась. Ему стало досадно, и он стал барабанить в запертую дверь ногой и шашкой. За дверью послышались шаги, и Вавило, крепостной дворовый человек Полторацкого, откинул крючок. - С чего вздумал запирать?! Болван! - Да разве можно, Алексей Владимир... - Опять пьян! Вот я тебе покажу, как можно... Полторацкий хотел ударить Вавилу, но раздумал. - Ну, черт с тобой. Свечу зажги. [39] - Сею минутую. Вавило был действительно выпивши, а выпил он потому, что был на именинах у каптенармуса. Вернувшись домой, он задумался о своей жизни в сравнении с жизнью Ивана Макеича, каптенармуса. Иван Макеич имел доходы, был женат и надеялся через год выйти в чистую. Вавило же был мальчиком взят в верх, то есть в услужение господам, и вот уже ему было сорок с лишком лет, а он не женился и жил походной жизнью при своем безалаберном барине. Барин был хороший, дрался мало, но какая же это была жизнь! 'Обещал дать вольную, когда вернется с Кавказа. Да куда же мне идти с вольной. Собачья жизнь!' - думал Вавило. И ему так захотелось спать, что он, боясь, чтобы кто-нибудь не вошел и не унес что-нибудь, закинул крючок и заснул. Полторацкий вошел в комнату, где он спал вместе с товарищем Тихоновым. - Ну что, проигрался? - сказал проснувшийся Тихонов. - АН нет, семнадцать рублей выиграл, и клико бутылочку распили. - И на Марью Васильевну смотрел? - И на Марью Васильевну смотрел, - повторил Полторацкий. - Скоро уж вставать, - сказал Тихонов, - и в шесть надо уж выступать. - Вавило, - крикнул Полторацкий. - Смотри, хорошенько буди меня завтра в пять. - Как же вас будить, когда вы деретесь. - Я говорю, чтоб разбудить. Слышал? - Слушаю. Вавило ушел, унося сапоги и платье. А Полторацкий лег в постель и, улыбаясь, закурил папироску и потушил свечу. Он в темноте видел перед собою улыбающееся лицо Марьи Васильевны. У Воронцовых тоже не сейчас заснули. Когда гости УШЛИ, Марья Васильевна подошла к мужу и, остановившись перед ним, строго сказала: [40] - Eh bien, vous aller me dire ce que c'est? - Mais, ma chere... - Pas de 'ma chere'! C'est un emissaire, n'est-ce pas? - Quand meme je ne puis pas vous le dire. - Vous ne pouvez pas? Alors c'est moi qui vais vous le dire! - Vous? (1) - Хаджи-Мурат? да? - сказала княгиня, слыхавшая уже несколько дней о переговорах с Хаджи- Муратом и предполагавшая, что у ее мужа был сам Хаджи-Мурат. Воронцов не мог отрицать, но
